Он попросил Каррьера посмотреть законченную в гипсе статую. Каррьер был первым, увидевшим его работу, потому что Рильке в это время не было в Париже. Каррьер долго молча разглядывал «Мыслителя», и Огюст уже был уверен, что потерпел неудачу. Он начал оправдываться: «Я так устал, работая над ним», но Каррьер остановил его.

Прошло еще несколько минут молчания; Огюст волновался. И тут Каррьер сказал:

– Я воспринимаю его как первого человека, способного мыслить, и в этом стремлении к мышлению он начинает постигать ту трагическую судьбу, которая ожидает ему подобных. – Огюст был удивлен – друг лишь в редких случаях высказывал пессимистические мысли. Каррьер добавил: – Это такое усилие – думать, быть разумным, столь титаническая борьба, ведь плоть более могущественна, чем мозг, но мозг уже ищет пути вырваться из тех оков, из которых вырвалось тело.

– Значит, тебе нравится, Эжен?

– Нравится? Нет. Как может нравиться такое живое изображение нашей собственной борьбы? Он – это я, мои поиски, мои тяготы, мои страдания. Это – мое личное. «Мыслитель» – это любой из нас.

Огюст вздохнул.

– Я тоже так.думал, но настолько устал, что утратил способность смотреть на него объективно. Боюсь, он никому не понравится. Не уверен, нравится ли мне самому.

Глава XLIV

1

«Мыслитель» был выставлен в Салоне 1904 года, и снова Огюст подвергся жестокой критике. Сторонники Школы изящных искусств, Институт и Академия называли его новую работу «чудовищем, обезьяно-человеком». Критики писали: «Посмотрите на эти ужасные руки, это не руки разумного существа, а отвратительная пародия на человека». Одна крупная парижская газета напечатала на первой странице статью, в которой говорилось: «Мосье Роден намеренно сделал человека уродливым и неуклюжим, намеренно огромным и грубым; к сожалению, скульптор не признает традиций и неспособен измениться, поскольку он слишком стар».

Однако друзья Огюста готовились отразить нападение. Они собрали по подписке пятнадцать тысяч, купили статую и преподнесли в дар городу Парижу.

Огюст был уверен, что муниципальный совет, все еще не простивший ему «дела Бальзака» и памятника Гюго, не позволит установить «Мыслителя» в Париже, а тем более в Пантеоне, о чем хлопотали друзья. Но Ральф Баль от имени Министерства изящных искусств предложил Родену компромиссное решение при условии, что он вернет деньги, полученные за «Врата ада». Когда Огюст согласился вернуть двадцать семь тысяч пятьсот франков вместе с процентами, министерство уговорило муниципалитет принять «Мыслителя», а Огюст, со своей стороны, обещал закончить фигуру в бронзе к 1906 году. Он гордился тем, что статуя будет установлена перед Пантеоном, – первое его произведение на площади Парижа. Мысль об этом помогла забыть о неудаче с «Вратами». И испытал еще большее удовлетворение, когда Министерство изящных искусств купило копию с гипсового оригинала «Мыслителя» и передало ее музею Метрополитен в Нью-Йорке и народу Америки в дар от народа Франции. «Мыслителя» едва ли можно сравнить со статуей Свободы, другим скульптурным подарком, который сделала Франция Соединенным Штатам, но на некоторых американцев, возможно, «Мыслитель» и произведет впечатление, хотя Огюст не был уверен, поймут ли его.

Огюст с радостью согласился председательствовать на банкете в честь Каррьера по случаю двадцать пятой годовщины со дня открытия первой выставки художника. Список гостей всключал знаменитостей. Среди них были: Клемансо, Бриан[126], Моне, Ренуар, мосье и мадам Кюри[127], Пьер Лоти[128], Клод Дебюсси и Анатоль Франс. Огюст был особенно рад Ренуару – от ревматизма тот стал совсем инвалидом, и выйти из дома стоило ему героических усилий. Однако Огюст сильно обеспокоился, когда обычно пунктуальный Каррьер опоздал на торжество. А когда художник наконец пришел, вид у него был измученный и мрачный. Огюст заметил, что в ответ на поздравления гостей Каррьер с трудом заставляет себя улыбаться. Почему он столь угрюм и озабочен? – удивлялся Огюст.

Он заказал экипаж, чтобы отвезти Каррьера домой, зная, что художник, все еще пребывающий в бедности, не может позволить себе такую роскошь. В молчании они ехали к Монмартру, где Каррьер в течение многих лет жил с женой и пятью детьми. У дверей дома Каррьер сказал:

– Не знаю, что мне делать, Огюст.

– Делать? Как – что делать? Продолжать работу. После такого торжества ты сможешь писать еще больше, чем раньше. Теперь твои картины наверняка будут покупать, дорогой друг.

– Конечно, конечно. Меня теперь будут покупать, как Ренуара. Очень приятно, что он пришел сегодня. Удивляюсь, как он справляется со своей болезнью.

– А как мы все справляемся? Разумеется, только благодаря работе.

– Да, если можно работать. У меня рак, Огюст. Эта новость потрясла Родена, он не знал, что сказать.

– Мне было так плохо всю неделю, думал, не смогу прийти на банкет. Сегодня пошел к врачу и потребовал сказать правду. И он сказал.

Огюст пытался утешить друга, который всегда утешал его в беде:

– Доктор мог ошибиться.

– Он не ошибся.

У Каррьера был вид приговоренного к смерти. – А если сделать операцию?

– Врач, возможно, решит сделать операцию, но не стал меня обнадеживать. А пока велел мне продолжать работу, если смогу.

– Ты сможешь, сможешь!

– Не будем обманывать друг друга. Огюсту хотелось помочь другу, но как? Каррьер понял его чувства.

– Спасибо, дорогой мой, мне легче, когда ты рядом. И может быть, ты прав. Может, это еще и не так серьезно.

Несколько месяцев можно было думать, что Огюст действительно прав. Каррьер работал, хотя боль не оставляла его, и внимание, которым окружил его Огюст, помогало художнику с достоинством и смирением смотреть в будущее.

2

Огюст обрадовался, получив в сентябре восторженное письмо от Рильке. Поэт вновь высказывал свое глубокое уважение к Родену, его работе и таланту и спрашивал, сможет ли он увидеться с мэтром, вернувшись в скором времени в Париж.

Огюст немедленно послал Рильке теплое письмо. Он не только рад будет увидеться, писал Роден, но будет счастлив принять его у себя в Медоне. И когда Рильке высказал опасение помешать мэтру. Огюст попросил секретаря, третьего за последний год, послать Рильке телеграмму с приглашением. Роден проникался к Рильке все большей симпатией.

Книга Рильке о Родене вышла через год после их знакомства, но Огюст еще не держал ее в руках, да и что толку – она была на немецком. Когда Рильке уехал в Италию, а потом в Германию, посещал там замки и переезжал из города в город, словно не находя себе места, где осесть, Огюст почувствовал себя одиноким, хотя старался не признаваться в этом даже самому себе. Ни один человек не вызывал в нем такие чувства, как Рильке; он относился к нему по-отечески, как учитель к ученику и как герой к своему почитателю.

Первые дни пребывания Рильке в Медоне были счастливыми для обоих. Они наслаждались красотами осени на лоне природы и скульптурой – в Медоне у Огюста были собраны копии всех его работ. Огюста еще больше, чем в прежние встречи, восхищало глубокое понимание поэтом его произведений. Он добрел от горячих похвал и поклонения Рильке. Иногда чувствовал себя Людовиком XIV, но чаще – скульптором, философом и мыслителем.

Но как было играть все эти роли, когда в жизнь вторгался внешний мир? Огюста осаждали частные заказчики, и большинству он отказывал. Люди хотели познакомиться с ним; приходили торговцы антикварными вещами, которых он сам приглашал, – при случае он покупал античную скульптуру. Письма шли из разных стран, Огюст не мог справиться со всей корреспонденцией; ни один секретарь не мог разобраться в его делах.