Огюст, пойманный на месте преступления, уже не пытался спрятать рисунок.

Мари внимательно изучила его и сказала:

– Совсем как в жизни. Кто это?

– Натурщица из вечернего класса. А вообще работает прислугой.

– Она была совсем без одежды? – Голос Мари чуть заметно дрогнул.

– Да, обнаженная. Все художники обязаны изучать человеческую фигуру.

– А Барнувен в твоем классе?

– Да. Сегодня вечером он сидел со мной рядом.

– И ему это нравится?

– Всем студентам нравится. Когда привыкают. Мари, теперь прошла мода рисовать мадонн.

– Сколько тебе нужно на краски?

– Пять франков. На коробку с основными цветами. Мари, тебе нравится Барнувен?

Неуверенная улыбка промельнула на ее губах.

– Как ты думаешь, я ему нравлюсь?

– Он влюблен в искусство. Как и все мы, – сказал Огюст, вдруг почувствовав неизвестную ему дотоле гордость.

– Да, конечно.

Уж не смеется ли над ним Мари?

– Как хорошо, что ты не нарисовал ее с прямой спиной, ведь ни у кого нет прямой спины. Мне ее спина нравится.

– Она у нее такая и была.

– Ты не смущайся.

– Но я еще не закончил.

– Успеешь. И, пожалуйста, не спорь ни с кем, особенно с Барнувеном.

– Мы с ним друзья. Он познакомил меня со своими товарищами, настоящими художниками.

Мари заговорщически улыбнулась, теперь у них была общая тайна, и когда Огюст вновь принялся за рисование, сунула ему пятифранковую монету и сказала, что пора спать, уже за полночь. Папа обнаружит, что он еще не в кровати, и сильно рассердится. Огюст кивнул, и Мари быстро поцеловала его и ушла, а он продолжал работать с таким рвением, словно это была его последняя возможность.

Глава IV

Следующие несколько месяцев все шло по заведенному распорядку: по утрам классы в Малой школе. Во второй половине дня поощрялось посещение Лувра, чтобы изучать и копировать рисунки и гравюры Микеланджело и Рембрандта, знакомиться с другими мастерами. Два вечера в неделю посвящалось рисованию обнаженной натуры.

Огюст был очарован Лувром – новый мир открывался перед его жадным взором. Фантен-Латур говорил:

«Лувр – величайшая из всех школ». И завороженный Огюст соглашался, потому что впервые видел подлинники Леонардо, Тициана, Рафаэля, Рубенса, Рембрандта и Микеланджело и был в восторге оттого, что мог выбирать мастеров на свой собственный вкус. Обширные галереи были полны картин, которые ему нравились. У Огюста глаза, разбегались. Привлекали и «Данте и Вергилий» Делакруа[11], и «Мадонна в скалах» Леонардо, и «Прекрасная садовница» Рафаэля, но ближе всего ему были Микеланджело и Рембрандт. Слезы набегали на глаза – так он напрягал зрение, чтобы лучше видеть.

Он простаивал часами перед их рисунками и гравюрами, чтобы запомнить навсегда, на всю жизнь. Произведения Микеланджело были для него олицетворением энергии, мощи и силы, а Рембрандт волновал своей прямотой и изобилием человеческих чувств. Он заметил, что рисунок Микеланджело был ярок, выразителен, что флорентиец часто прибегал к преувеличению и намеренному искажению, в то время как Рембрандт с помощью пера, карандаша и пастели с необычайной силой создавал свой собственный реальный мир без драпировок, сложных деталей и приукрашиваний, мир знакомых лиц и всем понятной любви. Огюсту хотелось пальцами ощупать их работы, но это было невозможно, никто так не поступал, и все же это желание не давало ему покоя.

День за днем он копировал или рисовал по памяти, не делая больше разницы между копированием и рисованием по памяти, и то и другое ему теперь давалось одинаково легко. По-прежнему не расставался с альбомом для зарисовок, делал сотни рисунков.

Он полюбил акварель и масляные краски, когда увидел, как умели работать с ними великие мастера. Все, что он видел в Лувре, вызывало в нем бурю чувств. Он и не представлял, что на свете существует такое великолепие. И галереи музея и студенты и художники, которые изучали картины в Лувре, наблюдали, копировали, их постоянные разговоры об искусстве разжигали в Огюсте желание рисовать и писать красками. Жажда учиться и открывать для себя новое была неутолимой.

День ото дня его рисунки становились все лучше. Огюст понял, что нет предела изучению человеческого тела. Особое внимание он уделял торсу и голове. Тут он отдавал предпочтение мужскому телу; он считал, что оно обладает большими преимуществами, чем женское: сильное, с более мускулистой спиной, плечами и торсом. А руки, какие они разные, какие выразительные, сколько жизни в каждом жесте, движении!

Огюст делал вид, будто ему безразлично, что он не пишет красками, но когда как-то одним весенним утром Лекок остановился возле него и спросил: «А почему вы не посещаете класс живописи? Вы уже достаточно подготовлены, Роден», – он почувствовал новый прилив энергии и торопливо ответил:

– Вы говорили нам, что все силы мы должны отдать рисунку, что рисунок никогда не изучишь до конца.

– Все это верно, но вам пора начинать серьезно работать акварелью и маслом. Если не хотите остаться просто гравером.

– Нет, я… – Огюст замолчал.

– У вас нет денег на краски. Печально. – Что вы думаете о моих рисунках?

– Пожалуй, вы слишком следуете за Рембрандтом, и еще от них так и разит Лувром.

– Но вы сами послали меня туда.

– Я послал вас в Лувр, чтобы вы научились видеть и работать, приобрели самостоятельность и полагались бы только на самого себя.

– Но что мне делать? – Это был крик сердца;

– Что делать? Ведь у вас нет красок. У нас бесплатная школа, но у Наполеона III не хватит средств, чтобы снабжать всех красками. Значит, впереди один путь – вы станете ремесленником, орнаментщиком. Печально. Вы хорошо рисуете.

– Я могу рисовать по памяти фигуры Микеланджело.

– Знаю, – вздохнул Лекок. – Это видно, стоит взглянуть на ваши рисунки. Попробуйте добыть краски, и я запишу вас в класс живописи, тогда посмотрим, на что вы способны.

Огюста перевели в класс живописи, где он мог работать пастелью, масляными красками, акварелью, рисуя с натуры или то, что приходило в голову (ученикам предоставлялась полная свобода в выборе метода и в экспериментировании), но у него не было на это денег. Он сказал тете Терезе, что его перевели в класс живописи, и она обещала достать краски у Дроллинга, чего бы это ей ни стоило, даже если придется просто украсть. Через несколько дней она принесла начатую коробку красок.

«Какие прекрасные краски», – думал Огюст. В самом радужном настроении он принялся смешивать разные цвета на палитре, у него захватывало дыхание от восторга, он чувствовал себя изумительно! Его умению нет предела! Сегодня утром он измерил свой рост – пять с половиной футов, за год он вырос на два дюйма; пожалуй, ему стоит приняться за свой автопортрет, многие художники рисовали автопортреты. Он отправился искать свободный холст и обнаружил один, который можно было почистить. Вернувшись на место с этим жалким холстом, он застыл как вкопанный. Его краски исчезли! Легро, работавший рядом, сказал, что не видел их; Барнувен просил оставить его в покое. Огюст знал, что Барнувен их взять не мог: родители давали ему достаточно денег. Огюст заглянул под стул, за мольберт, но нигде не было и следов драгоценной кjробки. Кто-то стащил ее. Он моргал, стараясь скрыть слезы. Радости его как не бывало.

Так он просидел весь вечер, не нарисовав ни черточки.

Тетя Тереза посочувствовала, но сказала, что Дроллинг обнаружил пропажу красок и теперь держит все под замком.

В следующие вечера Огюст писал время от времени, когда ему удавалось подобрать тюбик краски, выброшенный каким-либо более состоятельным учеником. Но нужный цвет находил редко; ходовые цвета всегда выжимали до последней капли. Он был в отчаянии. Оставалось просто сидеть сложа руки, но уйти не было сил. Он пытался делать наброски, но продолжать бессмысленно. Папа был прав, он просто нищий, и у него одна дорога – стать рабочим, может, краснодеревщиком или скульптором-орнаментщиком. Другого выбора нет. Огюст не мог рисовать, какой теперь в этом смысл? Он решил разорвать свои рисунки и уже взял их в руки, когда Лекок остановил его.