Евсей Наумович поглядывал в спину Зои Романовны. На вязаный оренбургский платок, клином лежащий на голубоватом меху полушубка. Он вспоминал упоительные минуты недавней близости. Вспоминал разговор в тишине комнаты, вспоминал саму тишину, необыкновенно выразительную и чувственную, вспоминал не по возрасту упругое, не стесненное условностями тело женщины, никогда не имевшей семьи, вспоминал тяжесть груди, льнувшей к его подмышке. И он не оплошал, выдержал, невзирая на годы, вызывая у нее удивление и тихую радость. Наивно скрывая, что в этих победах была и часть ее усилий, за что Евсей Наумович был ей благодарен. Странно, казалось, что она еще не достигла естественного возрастного порога, после которого женщина теряет радость от близости. Мысль эта озадачивала Евсея Наумовича, вызывая горькое сожаление за нелепо упущенное время.

Стылые ветви осоки помечали границу глубокого заболоченного пруда, снежным настом сглаженного с дорогой, ведущей к станции.

Зоя Романовна обернулась и проговорила навстречу бредущему следом Евсею Наумовичу:

– Ха, Евсей, с твоим темпераментом ты мог меня уже дважды обогнать, а ты отстаешь.

– Груз недавних воспоминаний тянет, Зоя, – ответил Евсей Наумович.

– А меня, наоборот, окрыляет, – улыбнулась она. – Ты бы показал пистолет. Никогда в жизни не видела настоящий пистолет.

Евсей Наумович приблизился, снял перчатки, развалил змейку куртки, извлек из внутреннего кармана сверток. Желтый целлофан сердито хрустел на морозе. Наконец показался сизый корпус с черной рифленой эбонитовой рукояткой. Зоя Романовна с робостью разглядывала пистолет и, решившись, сняла варежку и тронула его ледяное тело.

– А давай бабахнем, Евсей, – предложила Зоя Романовна, – может, он бракованный.

– Ну да, бракованный, – буркнул Евсей Наумович и подумал, почему бы и на самом деле не попробовать?

Все охваченное взглядом пространство было пустынно. Лишь на далеком горизонте ровным столбом тянулся к небу дым трубы поселковой котельни.

Евсей Наумович снял пистолет с предохранителя и отвел дуло в сторону пруда. Согнутым пальцем он подвел до упора спусковой курок. Зоя Романовна прижала ладонями уши.

Раздался выстрел. Оглушительный и короткий звук вернулся назад ступеньками эха, вместе с громким вороньим граем. Казалось, половина леса взлетела вверх и мечется в сумасшедшем смятении. Отскочившая гильза напугала Евсея Наумовича не меньше, чем сильная отдача в кисть руки. И он выронил пистолет.

– Теперь я, теперь я, – Зоя Романовна проворно нагнулась, ухватила облепленную снегом рукоятку.

Тяжесть оказалась неожиданной и, пытаясь удержать выпадающий пистолет, она продела палец в ушко.

Выстрел исторгнул из дула обесцвеченный огненный снопик. Пуля, со звуком лопнувшей струны, ударила в каменный валун и, отскочив рикошетом, сбила с Евсея Наумовича шапку. Мощно, словно ударом кулака.

Несколько секунд они стояли, ошарашено глядя друг на друга, не совсем еще сознавая, перед какой бедой предстали мгновение назад.

Зоя Романовна с ужасом перевела взгляд на висящий на пальце пистолет, не ощущая никакой тяжести. Изловчилась, ухватила пистолет за рукоятку и, размахнувшись, швырнула его через прутья осоки. Мягко, словно в перину, пистолет упал в снег и исчез в коротком всплеске снежной пыли.

Так он и будет лежать до весны, пока солнечные лучи не растопят снег и он не уйдет в глубокую болотную топь.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В один из весенних дней в служебный подъезд Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, что выходит на шумную Садовую улицу, ввалился пожилой гражданин в китайском габардиновом плаще, популярном в начале пятидесятых годов прошлого века. Такие плащи до сих пор можно увидеть на каком-нибудь жителе области, особенно если это алкаш. В руках гражданин держал вместительный баул.

Немолодая женщина, сидящая за стеклянным окошком у входа, с опаской оглядела гражданина, оглядела баул. В ее обязанности вменялось выдавать сотрудникам библиотеки ключи от отделов, а не принимать от всяких чудаков разную чепуху: старые подшивки газет, какие-то бумаги, ненужные им книги и прочий хлам, который горожане тащили в Публичку как добровольное пожертвование. Особо настырных жертвователей она приструнивала милиционером, что сидел выше, на площадке, после короткого лестничного пролета. Милиционер наблюдал за служебным пропускным режимом и общим порядком.

Гражданин в китайском плаще уставился на ключницу наивным взором голубых, плохо промытых глаз и, почесывая узловатыми пальцами реденькую рыжую бороденку, попросил позвать Юрия Петровича или его жену – худенькую, кривоногую, – но имени, к сожалению, рыжебородый гражданин не помнил. И фамилию семейства запамятовал. Только знал, что работают в Публичной библиотеке и в прошлом годе, летом, снимали за городом комнату у рыжебородого.

Ключница объявила, что в Публичке до черта работников. Откуда ей знать Юрия Петровича и тем более его кривоногую супружницу. К тому же в библиотеке немало убогих женщин – работа такая, для тихих, робких и убогих. Рыжебородый заволновался. Он пояснил, что сосед его, через дом, в свое время дал на хранение баул с какими-то книгами. Потом того соседа убили, а дом сожгли. Книги и остались. Что делать? Хорошо, вспомнил, что у него снимали в сезон комнату, те, из библиотеки, что напротив Катькиного сада. Он и притащился. А там его завернули, сказали, иди, мол, на служебный вход, со стороны Садовой. Он эти места знал, на губе сидел, в комендатуре, что рядом, на той же Садовой, когда отматывал срочную.

Терпение ключницы иссякло. Она взъярилась и объявила, чтобы рыжебородый проваливал к чертям со своим баулом, не то кликнет милицию. Рыжебородый бросил взгляд на милиционера. Тот стоял на верхней площадке и со значением поглядывал вниз.

Не доводя дело до крайности, рыжебородый плюнул на каменный пол исторической библиотеки – конечно, не плюнул, а так, обозначил – и вышел вон, на шумную Садовую улицу. А баул оставил.

Так баул и простоял до окончания рабочего дня. Утомленный библиотечной службой люд сдавал ключи, расписывался и с удивлением обходил громоздкий баул.

Одним из последних выходил пожилой сотрудник. Ключница его заприметила, он всегда был чем-то недоволен, ворчал. То подъезд тускло освещен, то ступеньки лестницы в грязи и слякоти. А каким им быть весной, когда кругом такая хлябь. Вот и сейчас, он обратил внимание на баул, который стоял посреди дороги и мешал проходу. Оправдываясь, ключница поведала о гражданине в китайском плаще, что безответственно оставил баул и смылся – иди-свищи.

Пожилой сотрудник заинтересовался, развалил змейку баула и вытащил первую попавшуюся книгу в красном сафьяновым переплете с золотым обрезом. «Приключение Телемака». Год издания 1785-й…

– Господи! – прошептал пожилой сотрудник и вытащил вторую книгу, толстенную, в темном кожаном дощатом переплете.

– «История разорения Трои». Год издания 1720-й, – в полуобморочном состоянии произнес пожилой сотрудник и чуть ли не с головой залез в баул.

Вокруг него столпились и другие припозднившиеся сотрудники, передавая друг другу раритетные издания. А кое-кто подозрительно поглядывал на ключницу. Не она ли, старая, хотела вынести из Публички бесценные книги?! И ключница, волнуясь и обмахиваясь вместо веера сложенной газетой, в который раз рассказывала о рыжебородом чудаке в китайском плаще.

С тех пор наследие дяди Семы, знаменитого уролога и родного брата отца Евсея Наумовича Дубровского, согласно его желанию, обрело свое место в Специальном хранилище Отдела редких книг Санкт-Петербургской Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.

Санкт-Петербург, 2007 год.