XXIII

Впрочем, одного незнания, что и говорить, недостаточно, для того чтобы уклониться от дальнейшего повествования. Уж лучше продолжить, а там, того и гляди, найдешь, что сказать! Между тем вполне ли можно довериться убеждению, что когда поначалу сказать было нечего, то вдруг станет что от одного только перехода с одной главы на другую. Не знаю, как вы, а я тверд в убеждении, что разгадки вопросов о будущем должно искать в прошлом, в чем, в отличие от вас, могу поклясться на всем, что вы ни выберете, однако же, если вы мне не возражаете, поклянусь пушистым треугольничком дам, оттого, что – вы, должно быть, давно заметили – уж очень великую питаю склонность клясться этой сладчайшей из пуховок, могу до упаду божиться каждою ее волосинкой, обеими губками, находящимся над ними венчиком с черешневую косточку, особливо же потоками, щедро изливающимися в самые те мгновенья, когда поблизости откапываешь схороненный в языке талант, что тему словопрений в предстоящей нам главе надобно нащупывать в уже поведанных мной историях. Уловили куда клоню? Уж не полагаете ли вы, любопытствую я, что при случающейся этакой незадаче и некотором с дальнейшим чтением затруднении и оправданы модные дайджесты? Спросить меня, то отчего бы и не прибегнуть к ним? Когда ужатья и сокращенья нынешними именитыми сочинителями романов куда более именитых предшественников нынче вошли в привычное обыкновение, дело житейское, то отчего так-таки нашему бессмертному творению стать предметом неодобрения, если предлежащую нам главу мы тут же обратим не во что иное, как в дайджест? И если, замечу я, случится, повторю в который уж раз, что лежащее пред вами творение не только не уступает, но и в некотором, полагаю, роде и превосходит пару-другую томов наших захваленных борзописцев, то я смело могу настаивать, – главное же, не приведи нас Господь лишиться смелости, – даже и развеивает их повсеместную славу, и вообще, пусть останется между нами, по мне, так я принял неукоснительное решение отныне не воздавать похвал ничему, кроме собственного моего детища, до тех самых пор пока во мне держится дух. К тому же не помешает окинуть зорким своим, безошибочным оком пройденный самим мною путь – да и как этому помешать при том, что повторенье, ведомо, мать ученья, – а, напротив того, поспособствует и с учетом всех беспутств, бесчинств и беззаконий пособит и поддержит. Так вот, после всего прочитанного как-то даже неловко не составить и не предложить вам, по примеру славных предтеч и предшественников, нижеследующего образцового дайджеста, при том, что вменяю в долг себе загодя поставить вас, неуемных моих, в известность о чем-то этаком, что представляется для сей книги наисущественнейшим и что я почитаю чуть не гражданским своим долгом, – а вы не могли не уловить, я для того только и распространяюсь, неустанно треплю языком, пробалтываюсь, лезу из кожи, попутно с повествованьем нет-нет, да и касаюсь пропасти всяких, не Бог весть каких важных вопросов, то и дело сбиваюсь с магистрального своего маршрута, дабы хоть чем раздуть и распушить эту свою, впрочем, и без того блестящую книгу, о прибывающем величье и бессмертье коей неутомимо и безотказно пекусь и радею, не даю роздыху языку, и бросьте меня на съеденье чертям, когда оставлю о нем и нынешнее, и дальнейшее попечение и не стану еще многажды возвращаться к его восхвалению и прославлению. А если бы без всякого рода ухищрений, утаек, украшательств я повел бы прямой, как перст, рассказ о событиях, то чем было бы мне набить сию книгу, разве прежде этого не пришлось бы мне раз десять, а то и больше возвещать о ее конце? И это просто так, для справки, но не только. А теперь уж можно переходить к обещанному дайджесту. Однако, увы, не так-то уж и много вспоминается из предыдущего, что можно было бы сократить. Да и могли бы мы через ужатье и выжимки сообщить точное знание, каковым я, что ни шаг, с вами делился? И чему бы я мог тогда приписать, мои участливые, потоки проливаемых вами слез, как не благодарности за мои откровения? И не все ли, кто с проникновень-ем и тщанием вчитался в оставшиеся позади главы, согласятся со мной, что настолько углубили свои знания, впору применять их в словопреньях с Миносом в Аиде, и не с большим ли толком использовали время, нежели при битье гороха об стенку? Горох горохом, а не знающая устали десница моя чует, что когда я тотчас не подвигну ее поставить здесь точку, то так и не завершу свое всенощное бдение над этой бесконечной главою. И если дайджест столь емок и столь многозначителен, то отчего мне не приступить к его составлению и развитию в следующей же главе?

XXIV

Каковая может для этого оказаться не только сподручной, а прямиком для сего скроенной и предназначенной, однако же убей меня Бог, когда я предам усекновению и отдайджестирую родные мне предыдущие главки. Ибо у меня появилось что вам сказать, господа! Появилось, черт побери! Ну, так как же, помилуйте, ему не сказаться.

Протяжный звонок проник в мир снов семьи Очигава и нарушил их, отчего вся она разом, как по уговору, встрепенулась и продрала глаза. От некой растерянности, происшедшей от неожиданного звонка, потрепыхалась в постелях и, в ответ на неумолкающий звон, подскочила с них с такою поспешностью, будто... Вам, должно быть, приходилось слышать, а то, возможно, и видеть, ну, хоть в кинофильмах выступление рати с громовою походною песней или звон набата, зовущий к защите веси иль града, треск полощущихся по ветру знамен, подкидывающий предавшихся чуткой дреме у стен осаждаемой крепости вояк. Так вот звонок подбросил семью Очигава точно таким манером. Первым в переднюю выскочил Пантелеймон. За ним, отплевываясь и восклицая: «фуй-фуй-свят!», выступила Натэла. За нею, весело позевывая до ушей и протирая набухшие глазки, выпорхнула Пепо. И уж за всеми, замыкая цепочку, возникла на собственных ногах Евгения в затейливом забавном платке на плечах, будто что-то пряча под ним, точь-в-точь выползающая из кельи на призыв монастырского звонаря всполошившаяся игуменья. Все сбились в плотную кучу у глазка входной двери. Звонок звонил, донельзя напрягая и без того натянутые нервы. Оторвав по прошествии порядком долгого времени взор от глазка, Пантелеймон оборотился назад в выжидательной позе, подкрепленной прижатием указательного пальца к сурово сжатым губам, знаменующим призыв к тишине и спокойствию. Вслед за указанным действием одно око Пантелеймона смежилось и вновь приникло к глазку. Впрочем, обладатель его тотчас отпрянул назад, едва не вылетев из собственных шлепанцев. Вы никогда не видели подобной картины. Нет-нет, она непередаваема, неописуема ничьим абсолютно пером! От резких, торопливых движений ночной колпак Пантелеймона сбился на сторону, око так и не распахнуло веки, зато другое, в возмещенье, расширилось до того, что чуть не вывалилось из орбиты. Он, сдается, порядком струхнул так, что поникшие было плечи и одна из бровей затряслись, будто их подключили к неумолкающему звонку, сообщив ему сходство с колеблемым ветром пугалом в осеннем, обобранном огороде. Содроганье невольно передалось Натэле.

– Медведь! – процедил Пантелеймон, от ужаса разжав смеженное око, отчетливо слышно сглотнув слюну и повторив выдающим смятенье и недоверие к самому себе тоном: – Медведь!

В ответ Натэла раскрыла от удивления рот, Евгения же сощурилась и вперилась в Пантелеймона, будто заподозрив в нем некоторый сдвиг по фазе.

– Что ему нужно?! – пролепетала Натэла, но, не дождавшись ответа и, возможно, поняв, что сморозила глупость, прибегла было к оправдательному движенью и слову, как Пантелеймон повторным нетерпеливым прижатьем перста к губам опередил ее, призвал к порядку и тишине и с напускным гневом обратил к двери вопрос:

– Кто там?

В ответ раздался нечленораздельный рык.

Ошеломленный, охваченный ужасом человек, что и говорить, порой поступает непредусмотрительно. И то, как поступил ошарашенный Пантелеймон в затруднительное мгновение, ничего общего с предусмотрительностью не обнаруживало. Он обреченно махнул рукой, будто бы горестно соглашаясь с неотвратимым, и... ни больше, ни меньше, как широко распахнул входную дверь! В мгновение ока, сообразившись с обстоятельствами, ввиду того, что вознамерился спроворить Пантелеймон, Натэла торопливо, но истово перекрестилась и внутренне приготовилась к любым испытаниям. Ее рука потянулась вверх и прикрыла уста, как бы уберегая их от того, чтоб в острейший момент предполагаемого испытания они не отверзлись и не покрыли ее позором трусливого малодушия.