– Здравствуй, начальник! Дерни меня к себе по особо важному делу.

Дергаю. Что, думаю, за дело? Велю пожрать принести и чифирку заварить. Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трекаем, жрем, чифирим. Насмешила меня тогда Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была она якобы совращена Берия, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказала подробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник, после того, как пожрала с тобой и почифирила сукой стала, падлой и в зону вертать мне обратно нельзя. А ссучилась потому, и ты, хочешь верь, хочешь не верь, что я в тебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое зверское, как в тигре, и сердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и выеби по-человечески и забудем мы с тобой на сладкую минуточку все это гнилое пространстео и время. Смотри, говорит, какая я красивая, какая настоящая я красивая женщина. Раскрыл я варежку, захлопал глазами и вдруг из вшивого лагерного тряпья, из желтых мужских кальсон с жалкими тесемочками, из бурок, подшитых нордом, поднимается белое, розовое, светящееся, чистое, невинное тело. Не помню, сколько смотрел я на голую женщину неотрывно и восторженно, пока не затрясл меня от боли, ужаса, ярости и рыданий… Да, да! Рыданий… Когда сожгли вы мою Одинку, не ревел я, а тут от невозможности испытать то, что испытывают даже крысы, даже тарантулы, даже рыбы в пруду, признаюсь чистосердечно, ревел! Она тормошила меня, звала, просила, ласкала, жалела, а я заливался слезами, как малое дитя, впервые за много страшных лет и, причмокивая, сосал грудь… Тугой, налитый сладким жаром жизни сосок… Помню вкус его, помню, не забуду до смерти… И Зоя вздрогнула, напряглась, я перепугался, и что-то неведомое мне вдруг отпустило ее… Ты, говорит, почему такой бедный, Вася?.. Промерз, говорю, в детстве. Промерз… Больше ничего я ей не сказал. Оделась. Спрятала красу свою в серую лагерную вшивоту. Ты бы, говоит, по-другому как-нибудь кайф ловил, сам бы давал, что ли! Вон начальника шестой командировки пристроили урки к шоколадному цеху, ночует с двумя дылдами сразу. Извини, отвечаю, о я вообще ничего не хочу и не желаю. А разве тогда то жизнь? – говорит Зоя. Да, соглашаюсь, трудновато сие называть жизнью, но другого мне не предложено, и ты поспи, прошу ее, со мной до утра, поспи, пожалуйста… Первый последний раз, гражданин Гуров, спал я тогда рядом с женищиной, молодой и красивой, хотевшей еться и безумствовавшей, пока сон не сбил ее с копыт, как меня. Приснилась мне маменька… Утром, еще до развода, ушла Зоя в зону. Ушла, а на полу, как сейчас помню, кордовые следы остались от ее бурок, и жутковато мне было от того, что прелестные человеческие ноги оставляют за собой след грузового втомобиля «ЗИС», завод имени Сталина. Зою в зоне на другую ночь проткнули пикой. Свиданка с псом! Скурвилась Зоя, пожрав со мной картошки с салом, почифирив и якобы похарившись.

А ну-ка, встаньте, гражданин Гуров! Встать, тварь, если я приказал! .. Встать! .. Ах, вот оно что! Ах, у вас от моего рассказа эрекция? И вы, естественно, смущаетесь и утверждаете, что натура человека, точнее, ваша натура, поразительно совмещает в себе, причем одновременно, и похоть, и ужас, и стыд, и низкое любопытство, и прочую бодягу?.. Возможно. Все люди разные… Я на них насмотрелся. И такого, как вы, монстрягу первый раз вижу… Садитесь уж, козел! Честно говоря, вы меня обрадовали. Значит, в вас еще много жизни. Значит, расставаться вам с ней неохота, и вы сейчас выложите все нахапанное у вашей родной советской власти и чужого вам советского народа вот на этот шикарный стол, стоящий по нынешним ценам не меньше двух тысяч! Все! Рябов, ко мне! Внимательно слушай! Выкладывайте, гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Но только всех до единого! Вы, надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный… Все адресочки! Без всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, прадварительных условий. Торгов не будет. Записывай, Рябов… учтите, гражданин Гуров: если вы утаите хоть один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, я воткну вас, падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда обижайтесь – Рябов вернет вам и память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себя шпаной Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы блестящим разгонщикам. Угадал я? Блеснула у вас такая мысль? Козел!

А вилла ваша – шик! Вилла – блеск! Просто ласточка а не вилла. Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть, поддерживая в члена огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками. Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидет на одном месте час за часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало… Немало… Извините уж: дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в беллетристику. Насчет солярия на крыше вы правильно сообразили. Хорошая штука… В нашем возрасте полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь слишком долго ждал этой встречи, не раз беседовал с вами мысленно, даже тогда, когда бы уверен, что подохли вы, и немудрено, что накопившееся как-то само собой неудачно окостенело во мне, отштамповалось и прет временами поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы вел протоколы допросов. «Я, гражданин Шибанов, он же Рука… по существу дела могу показать следующее».

– И все. Разговор – другое дело. А разговор по душам – первый, по сути дела, в жизни и последний – тем более… Да. В протоколах допросов, кстати, я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним эпитетом и умничать. В отличие от многих моих коллег, я никогда не мечтал, устав от борьбы с внешними и внутренними врагами, перейти на литературную работу, вступить автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести деньгу за порчу великого и могучего русского языка.

Многих мы уже проводили с шампанским за тихие письменные столы, многих. Разбудите меня ночью, прочитайтв наугад полстраницы, и я с ходу скажу, чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия Маркова. Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной керзой, прокуренными кабинетами, протертыми локтями, геморройным жопами, издерганными нервишками и страхом за собственны шкуры. Ведь нашего брата – палача, гражданин Гурое, тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим зачастую именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновенья, так распоясывались на допросах, таки насочиняли чудовищных фантасмагорических сюжетов, что начальнички наши, палачи со слабым в общем-то воображением хватались за головы и старались избавляться от «поэтов» своего дела…