– Коли разойдутся с миром – жди хорошей выручки, – замечали торговцы винных лавок.

Слабое осеннее солнце нехотя пробиралось сквозь низкие тучи. Понемногу влажная пелена утреннего тумана рассеялась, и стало как-то веселее. Среди колонн митингующих замелькали физиономии репортеров городских газет, по периметру площади выстроились конные милицейские патрули.

– Знать, кончать вскорости будут, – решили всезнающие женщины.

…На трибуне с заключительным словом выступал Луцкий. Окончание его речи утонуло в дружном пении «Интернационала».

Вечером в трактирах и чайных было не протолкнуться. Больше всего народу собралось в «Рябинушке». Обыватели донимали участников митинга расспросами и, не скупясь, угощали их крепкими напитками. Рабочие воодушевленно повествовали, кто и как из выступавших «ловко подвздел» власть, вновь и вновь поминали собственное бедственное положение, заодно ругая нэпманов и рвачей всех мастей. Ответ на любой вопрос неизменно заканчивался выведением некоей своей, мудрой «правды»:

– …Вот вы возьмите в толк, отчего пролетарий платит двойной налог? – вопрошал рябой дубильщик с кожевенной фабрики. – Удивляетесь, какой? А такой: первый налог платим – положенный по закону, из зарплаты; другой – жизнью своей беспросветной да работой в тяжелейших условиях. Любой труд должен радость приносить, а она не одной зарплатой измеряется! Вот у нас на фабрике: который год обещают цеха реконструировать – и все попусту. В дубильном-то за день гадостью надышишься, домой после смены еле топаешь, жизнь не мила. Какой уж тут отдых, когда в глазах темно. Спрашивается, на что идут налоги, те, которые платят нэпманы, крестьяне да и мы с вами? Они расплатились с казной – и на печку, лапти вверх. По мне, так пускай нэпманы плодятся, – может, и от них есть государству прок, не нашего ума дело. Только и пролетарию честь отдай; сделай, чтоб и его жизнь правильной была, безбедной, крепкой.

За соседним столом вещал худосочный ткач с редкой бороденкой:

– …В газетах каждый божий день сыплют: «Смычка! Смычка!» А чаще-то выходит, что пролетарии сами по себе, а крестьяне – сами. Вот и умываемся! Был я по лету в деревне, братьям помогал. Вроде бы и ничего люди живут, в спокойствии душевном. Теперь же меня пытаются на родных братьев натравить – крестьянин, дескать, во всех бедах и виноват. Неправда, товарищи! Нет крестьянству резону попусту бунтовать и за здорово живешь цены на хлеб подымать. Закон неправильный виноват! Менять его надо. И дальше – идти по справедливости: цены вкупе с зарплатой рабочих повышать. На том мы с губкомом и порешили. Оплата труда теперь вырастет на пятнадцать процентов. Обещал Луцкий и с крестьянством поладить, самолично объявил, что мужики уже пошли на попятную.

– Бунт – оно, конечно, дело страшное, – ввернул распаренный от водки ломовой извозчик.

– Наша-то забота – крестьянам солидарность показать, – продолжал ткач. – Начнись заварушка – враз выставят у окраин заградительные отряды из чекистов, ни один крестьянин на базар не пробьется, а жулики станут просить за фунт муки по цене пуда!

– И не говори! – хмуро закивали остальные.

– То-то и оно, – резюмировал ткач.

Ломовой извозчик наполнил его стаканчик и спросил:

– Ну а как же удалось вам договориться?

Ткач самодовольно усмехнулся:

– Видел бы ты, какая силища на митинг собралась! Почитай, весь городской пролетариат вышел. Куда властям деваться? Власть-то у нас, сам знаешь, народная, рабоче-крестьянская! Как люди присудят, так и будет. Не удержались, конечно, пожурили руководство – и губкому досталось, и совнархозу, и губисполкому. Покритиковали их за то, что пригрели у себя на груди рой спецов-бюрократов да шкур всяческих из «бывших».

Ткач чокнулся с приятелями, выпил и закусил зубчиком маринованного чеснока. Ломовой извозчик тоже опрокинул чарку и, крякнув, спросил:

– А что там насчет студентов? Говорят, они великую бузу учинили?

Сидевшие за соседними столами обернулись на голос, и в трактире повисла напряженная тишина.

– Э-э… да как сказать… – потупился ткач.

– Подожди-ка, Клим, я расскажу, – от стола в центре зала поднялся молодой конопатый блондин в затрепанной бекеше. – Мне вся подноготная известна – у нас на электростанции секция их «Союза» имеется, – пояснил он собравшимся.

– Ну давай, Семка, ты… – буркнул ткач.

– Говори по порядку, а то, знаешь, тут толкуют разное, – крикнул из угла истопник женсовета.

– Ага, – кивнул Семка. – Дело было так: уже выступили на митинге все уполномоченные от предприятий и – выходит Луцкий. Ну, по крестьянскому вопросу сказал, зачитал постановление о повышении зарплаты… Все обрадовались – вроде бы и спорам конец, пора закругляться.

Вдруг вылазит на трибуну Венька Ковальчук, один из вожаков этого самого «Союза», и просит у народа слова. Антипов, предстачкома, соглашается – да и почему не дать выступить? «Союз» этот еще третьего дня солидарность всем бастующим объявил, поддержал, так сказать, пролетариат. Начал Венька митинговать, да еще как! Обманывает, говорит, вас губком; заставляет отказаться от борьбы. Чешет Венька, будто по писаному: частые беспорядки в деревне, нищета и бесправие рабочего класса есть кризис власти; большевики-де не в состоянии выполнить своих программных целей; они обюрократились, срослись с чиновным, контрреволюционным аппаратом. Вот вы, спрашивает он нас, верите Луцкому, а того не знаете, что еще седьмого числа в деревню был послан карательный отряд; не выступи пролетарии с протестом – дело могло бы обернуться кровью. Тут митинг замер, тихо стало, как на кладбище. А Венька все комиссарит: «Союз молодых марксистов» предлагает не поддаваться уговорам властей, продолжить солидарную с крестьянством забастовку до полного восстановления принципов демократии, завоеванных Октябрьской революцией, – вернуться к прямому правлению рабочих через Советы; ограничить бесправие ГПУ; установить истинную свободу личности, слова, партий; изгнать чиновников; усилить роль профсоюзов; отказаться от политики сговора с капиталистами и нэпманами. Для введения всего этого Венька посоветовал немедленно возродить рабочие дружины и Красную гвардию. Едва кончил он, поднялся шум неописуемый. Кто «верно» кричит, кто – «долой». Чуть до кулаков не дошло. Вдруг Луцкий рядом с Венькой появляется, обнимает его совсем по-дружески и просит народ утихомириться. Как увидели мы такой поворот – опешили и враз успокоились. А Луцкий-то и говорит: не будем, мол, товарищи, строго судить парня. Молод он, горяч. И предлагает всему митингу выразить Веньке благодарность за критику! Сам первый в ладоши захлопал. Мы, понятное дело, поддержали. Дождался Луцкий тишины и громко так, чтоб каждый услыхал, Веньке и говорит: советую вашему «Союзу» изложить свои претензии на бумаге и – милости прошу в губком! Жду вас в любое время. Потом еще Веньке пальцем погрозил по-отечески, засмеялся и добавил: критиковать, молодой человек, надобно диалектически, зная суть вопроса, а не то – ишь, размахнулся, того и гляди, революцию закатишь. Захохотал народ, успокоились. Луцкий же объявил митинг закрытым и затянул «Интернационал». Вот и вся история! – Семка вытер взмокший лоб.