Моя сестра — идиотка. Она родилась идиоткой и с возрастом это не прошло. Это вообще не лечится.

Нет, не так.

Моя сестра, понимаете, на пять лет меня младше. Это значит, что я должна была повсюду с ней таскаться. Даже когда мы гуляли с подружками и изображали из себя взрослых девиц, и кокетничали с мальчиками. Вдобавок эта змея стукнула родителям, когда застала с Мишкой Булкиным. Мы только пару раз поцеловались, подумаешь…

Ладно, дело прошлое. Все равно она вскорости от меня отцепилась, потому что…

… ей купили щенка.

Нет, не так.

Все хотят собачку. Я имею в виду, все дети. Она теплая и пушистая, и они воображают, как будут играть с ней и бегать, и бросать ей мячик, а она — приносить его обратно, и как все приятели, которым собаку купить не разрешают, будут завидовать… А лужи подтирать, понятное дело, будет кто-нибудь другой. Например, родители. Или бабушка. Или старшая сестра.

Собаку же извиняюсь, выгуливать надо. В любую погоду.

В общем, я пыталась объяснить это сестре. Но она, повторяю, была младшая. И всегда получала все, в чем в свое время, отказывали мне. В том числе и собаку.

Она, то есть, сестра, так ныла, что, в конце концов, совокупное родительское сердце не выдержало, и мы всей семьей отправились на птичий рынок. Стоило посмотреть на нас со стороны — сущие идиоты. Потому что, когда мы дошли до собачьих рядов, то тут же переругались. Уж очень много тут было собак, и выяснилось, что единства в семье нет.

Папа захотел овчарку. Кавказца или, в худшем случае, немца. Из чего я сделала вывод, что насчет своей крутости в детстве он сильно привирал, и насчет того, как его дворовая шпана уважала — тоже.

Мама, напротив, настаивала на пекинесе, потому что «они такие лапушки». Зачем ей понадобилась эта живая диванная подушка, поначалу было непонятно, но потом она проговорилась, что у Мирки Гиммельфарб, оказывается, был такой пекинес, и она, то есть Мирка Гиммельфарб, ему завязывала бантики. И все ей, то есть, Мирке Гиммельфарб, завидовали.

Я была согласна на любую тварь, покрытую шерстью, лишь бы она поменьше писалась в доме. Я-то прекрасно понимала, кому из нас придется подирать лужи.

Сестра отиралась вокруг торговцев живым товаром, заглядывала в ящики, где копошились целые кучи щенков — я не преувеличиваю, — умилялась, сюсюкала, и готова была, кажется, схватить в охапку и унести весь рынок. Особенно ее привлекали такие белые пушистые собачонки с челочками… мама говорила, что как раз эти сильно линяют. Папа здраво возражал, что пекинесы тоже линяют. Так, перегавкиваясь и оттаскивая сестру от ящиков со всякими мохнатыми ублюдками, и от детских манежиков, в которых копошились бультерьеры, голые и розовые, точно целлулоидные куклы, мы дошли до конца аллеи, и тут папа сдался. Пал жертвой.

На коврике сидела роскошная немецкая овчарка, с меня ростом, честное слово, а грудь у нее была в медалях, как у олимпийского чемпиона по плаванью. У ног копошились щенки, которых эта тварь полностью игнорировала. Уверена, медалистку взяли напрокат, специально для демонстрации, а щенки не имели к ней никакого отношения, но разве папе объяснишь? Морды у щенков были тупенькие в прямом и переносном смыслах, а в глазах стояла молочная дымка. Щенки пищали на нестерпимо высоких нотах, и папа забеспокоился и потянулся на звук, как крыса за дудочкой. А еще говорят, взрослые не слышат всякого писка…

— Это — чемпион породы, — громким шепотом объявил папа маме.

Шепотом потому, что боялся — продавец начнет поднимать цену.

— Ну и что? — здраво возразила мама.

— Мы сможем сделать большие деньги!

— А то, — согласилась мама, — несколько раз мы их уже делали. С чем тебя и поздравляю.

— Нет, мы правда потом сможем торговать щенками, — не уступал папа, — Такими же! Щенками! Сколько этот стоит? — обратился он к продавцу.

Продавец назвал цену.

Папа на миг остолбенел, потом торжествующе сказал:

— Ну вот!

— У нас нет таких денег! — обрадовалась мама.

— Есть, — сказал папа все тем же громким шепотом, — я взял.

— Что ты взял? — ледяным голосом спросила мама.

— Все, что было. На всякий случай.

Продавец оживился, схватил щенка и начал тыкать его папе в лицо. Обычно брезгливый папа даже не отодвинулся.

— Мальчика? — сладким голосом спросил продавец, — или девочку?

— Кобеля, — твердо сказал папа, — и покрупнее.

Из чего я опять-таки заключила, что мальчишкой его во дворе здорово били.

Мама уже открыла рот, чтобы объяснить папе, что значит крупный кобель в малогабаритной квартире, на случай, если папа сам этого не понимает, но тут я вижу, что к нам бежит, расталкивая народ, моя сестрица, и в руках у нее висит буквально нечто мохнатое, бурое, совершенно невообразимое. Да еще с голым, как это у них водится, розовым животом.

И когда она отвязалась от нас, ума не приложу.

— Познакомьтесь, — говорит она, — это Тимочка.

И тычет мне в морду эту живую половую щетку.

— Вроде ты должна была за ней присматривать, — говорит мама.

Понятное дело. Кто виноват? Я виновата!

— Но я хочу овчарку, — закапризничал папа, — я уже договорился.

— Поздно, папа, — развязно говорит моя сестра, — мы уже взяли собаку.

— Бесплатно? — подозрительно спрашивает мама.

— Почти! — говорит сестра, — за рубль! Потому что даром отдавать собак нельзя. Та женщина так сказала. Она такая добрая!

Тимочка дернулся и пустил струю. Ботинки сестры стала заливать желтая лужа.

— Ой! — радостно говорит сестра, — он уписался!

— Покажите мне эту добрую женщину, — нежным голосом говорит мама, — я хочу взглянуть ей в глаза. Рыбочка, не плачь, мы купим другую собачку, хорошую.

Рыбочка уже не просто плачет, а аж трясется, вцепившись в это бесформенное пугало. Пугало лижет ей нос.

Продавец овчарок сказал папе, что он о нем, о папе, думает. И вообще о роли мужчины в семье. Папа не остался в долгу.

Ладно. Идем назад, ищем эту тетку, что всучила нашей рыбочке щеночка. Никакой тетки, понятное дело, близко нет. А если бы и была, сестра бы ее в упор не узнала.

Тимочка висит у нее в руках и поскуливает, тоже, знаете, практически на ультразвуке. Заслышав этот скулеж, вам автоматически хочется схватить его, вылизать ему шерсть, отрыгнуть полупереваренное мясо… знаете, как суки делают…