«У меня не было удобств, какими пользуются атлеты на «той стороне»[23], — говорил Скотти, — ни гимнастического зала, ни душа, ни затейливой диеты… Тем не менее я мало-помалу становился костистым и выносливым, как индеец».

Его собаки проходили такую же суровую тренировку. Их питание было почти научно обосновано, время, затрачиваемое на сон, — под контролем. Лапы были предметом постоянных забот, так как лед мог их поранить. Даже за когтями следили и подрезали их не хуже маникюрши.

За месяц до состязаний режим питания собак изменяли. До этого их кормили тюленьим, моржовым и китовым мясом, а тут начинали давать им «гамбургеры» — добротную смесь из говядины, баранины и яиц. Каждого пса ежедневно взвешивали и тщательно записывали все изменения веса. Взвешивали и пищу: некоторым собакам нужно было есть больше, чем другим. Пища для всей упряжки за три-четыре дня гонок обходилась в 135 долларов! «Гамбургеры» для кормления во время самих гонок заранее упаковывали и развозили вдоль трассы, чтобы раздавать во время остановок. Все это делалось, разумеется, в строгой тайне, чтобы избежать вмешательства не особенно щепетильных держателей пари.

У каждой собаки упряжь была сделана по мерке; и на каждой части упряжки была обозначена собачья кличка. Чтобы защитить лапы и предохранить их от поранения острыми кромками льдин, для каждого пса сшили фланелевые мокасины. Однажды, когда трасса была особенно плохой, Скотти израсходовал восемь дюжин комплектов собачьей обувки.

Снаряжение собак — участниц гонок включало попонку из заячьих шкурок — защита от пурги и мороза — и кисейную сетку на случай поражения снежной слепотой, а для своего вожака Скотти смастерил даже противосолнечные очки, пригнанные по морде… Как видите, было предусмотрено решительно все, чтобы упряжка могла добиться максимального успеха. Вся эта подготовка велась, повторяю, в строжайшем секрете, ибо у каждого участника был свой метод, свои приемы.

Когда наступали дни гонок, Ном превращался в Рио-де-Жанейро — сущий полярный карнавал! Хоть город засыпан снегом и отрезан от мира льдами Берингова пролива, улицы ярко освещены, по ним дефилируют парадные шествия. Перед лавками водружают флажки, обозначающие цвет каждой упряжки. В салунах гремит музыка, собаки воют. Белые и эскимосы щеголяют в мехах, соперничая друг с другом. Кроме завсегдатаев кабаков появляется немало случайных выпивох с беспрерывными скандалами.

Конечно, в Номе видят лишь старт и финиш гонок. Но возбуждение растет с минуты на минуту благодаря известиям, передаваемым в главную ставку из двадцати шести телефонных пунктов, расположенных вдоль всей трассы. Их данные наносятся на огромную черную доску, перед которой собирается толпа, чтобы быть в курсе дел.

Сразу после старта лихорадка охватывает весь город. Ни одно событие в мире, как бы важно оно ни было, не может соперничать с интересом, вызываемым гонками. Кое-кто из болельщиков даже не умывается и не бреется все четверо суток, в течение которых идет состязание: они боятся отлучиться, так как ежеминутно заключают новые пари. А по окончании гонок эти болельщики выглядят куда более измученными, чем их участники… Гонщики могут ложиться спать, а для тех, кто держал пари, и для всех остальных праздничное торжество только начинается.

Новшество здесь заключалось в том, что об заклад можно было биться до самого последнего момента, а не так, как на лошадиных скачках, когда тотализатор закрывается сразу после старта. В Номе держали пари вплоть до прибытия первой упряжки. Можно было держать пари на то, сколько времени затратит какая-либо упряжка на какой-либо этап; могли быть и всякие другие комбинации. Вот почему заядлые любители пари не решались отлучаться даже на секунду: они рисковали многое потерять. И действительно, нередко за эти четыре дня проигрывались целые состояния.

На гонках 1909 года Скотти Аллен — фаворит, на которого было поставлено сто тысяч долларов, — выступил с двумя упряжками. На первой он ехал сам, а вторую поручил некоему Перси Блэчфорду. У Скотти было восемь собак, у Перси — девять. Нечего и говорить, что все собаки, принадлежавшие Скотти, были хорошо тренированы и трасса была размечена метр за метром.

Для этих-то гонок Скотти и придумал собачьи попонки из заячьих шкурок, изготовил шесть дюжин комплектов собачьей обувки. Нарты были очень легкими и весили лишь около пятнадцати килограммов — на десять килограммов меньше, чем самые легкие нарты соперников. Очень легкой была и упряжь — лишь четыреста граммов на собаку.

С самого старта участники состязаний попали в сильную пургу. Скотти был даже рад этому. «Считалось, что мои собаки, отморозившие себе бока на прошлогодних гонках, хуже перенесут пургу, чем маламуты или сибирские лайки. Но я был доволен: необходимо, чтобы с самого старта сомневались в ваших возможностях. Важнее всего хороший финиш!»

Скоро в Номе решили, что Скотти заблудился или ветер смел его упряжку на льды Берингова моря. Въехав в поселок Соломон, в сорока пяти километрах от места старта, Скотти с удовольствием услышал, как перед ним Перси понукает собак. Погода была ужасная; в бушующей мгле гонщики с трудом различали передок нарт. Из толпы, собравшейся на улицах Соломона, неслись советы остановиться и переждать пургу, но Скотти велел Перси ехать дальше, зная по опыту, что столь скверная погода часто бывает лишь на коротком отрезке пути.

Краткая команда обоим вожакам — Киду и Бальди — и обе упряжки скрылись в вихрях снега.

«Я был счастливейшим из людей. Никогда в жизни не испытывал такого счастья! — рассказывает Скотти. — Теперь я был уверен, что мои псы знают свое дело и сделают его хорошо. Головокружительная скорость! Еще никогда ни одна упряжка не бежала в такую пургу так быстро. Собаки не сбивались с тропы, проложенной ими, когда мы развозили припасы по складам, и мчались словно на пожар, несмотря на порывы ветра, которые унесли бы всякую другую упряжку!

За Соломоном поднялась такая невероятная, неописуемая вьюга, что я не видел передних собак, а порой из глаз скрывался даже передок нарт.

Когда упряжка спустилась с берега, чтобы пересечь залив Топкок-Хилл, пурга перехватила ее и чуть не пригвоздила к откосу. Собаки заскользили по льду, с которого ветром был сметен весь снег. Эскимос, попав в такую передрягу, крикнул бы: «стоп!» — и поискал бы укрытие. Но я предвидел такую ситуацию. Моя обувь была снабжена шипами, позволявшими удерживаться на льду. Я пошел вперед, привязав ремень одним концом к своему поясу сзади, а другим — к средней постромке, между Кидом и Бальди. Перси тоже прикрепил к себе своего вожака, а потом ухватился за задок моих нарт. Определив курс, мы двинулись к другому берегу, который был не далее трехсот метров. По счастливой случайности мы выехали как раз на вешку, отмечавшую почтовую трассу; из-под снега выглядывала лишь ее черная верхушка.

Снова попав на колею, я поехал вперед, а Перси следовал за мною по пятам. Посмотрели бы вы, как мои молодые псы, бежавшие впереди, взбирались по холму Топкок в самый разгар пурги! Чудеса! И хотя путь шел вверх, они мчались так, что я с трудом переводил дух. Собаки были совершенно белыми от снега и льда, но ни на шаг не сбивались с тропы, несмотря на пургу. Я никогда не видел ничего подобного.

Очень довольный, я пробивался таким манером сквозь метель, но вдруг моя упряжка сделала поворот под прямым углом. В снежном вихре я различил возле Бальди какого-то мужчину. Пока я пытался стряхнуть с ресниц облепивший их иней, этот парень схватил Бальди за ошейник и бегом повел всю упряжку в хижину рядом с тропой, а вслед за нами туда ворвалась упряжка Перси, и все сбились в одну кучу. Ну и теснотища! Семнадцать собак, двое нарт и три человека в лачуге, где с трудом уместилась бы ручная тачка!

— Черт вас дери, что это вы делаете? — заревел я, обращаясь к этому типу, из-за которого мы попали сюда. Я его знал — это был некто по прозвищу Кривой.