– Над чем сейчас работаете?

– Из Индии приехал. Там много рисовал. Сейчас привожу в порядок эскизы, портреты. На обратном пути заедем, посмотрите.

И молчок. Ответил на вопросы как школьник. И – сидит. Странные они, ей-Богу! Дружат, и будто бы давно, а поговорить не о чем. И шофер молчит. Крутит свою баранку и даже головы не повернет. Я тоже лет пятнадцать ездил на служебной машине,- мои шоферы говоруны были. Столько историй расскажут!

Меня Свиридов спросил:

– А у вас что нового?

– Да все новое. Каждый день новую книгу выпускаем.

– И как? Встречаются таланты? Ну, хоть один, как Есенин?

Ответил не сразу.

– Есенин и Пушкин не в каждое столетие родятся. А есть народы, у которых таких талантов и вовсе нет.

– Ну, Есенин, Пушкин – гении, а талант, равный Тургеневу, Герцену, Чехову,-таких-то почему у нас нет? Смотрю, читаю – с лупой ищу! Нет – и все тут! Ну, хоть шаром покати! Вы мне можете ответить – почему?

– Вопрос этот сильно занимает Николая Васильевича, он и раньше задавал его мне, да ведь не простой он, вопрос этот. Как ответить на него? Однако Свиридов ждет. И Судаков с интересом смотрит на меня. У них ведь тоже нет ни Репина, ни Шишкина. В чем же дело? Почему земля русская перестала рождать титанов? Начинаю издалека:

– Все мы с вами рождены уже при новой системе – социализме. Много хорошего заложено в этой системе, она, пожалуй, и в далеком будущем в России закрепится, потому как русские по своей природе артельны, они дела свои собором решать любят, но есть в этой системе и такие свойства, которые мешают гению развиться. С детства нас в интернациональном котле вываривают: забудь, мол, о своих и полюби других. Национальный дух из человека словно ветром выдувают, приучают русского к беспамятству, к забвению всего собственного, родного. У нас в книгах слово «русский» все реже встречается. Ну, а если так, то и любви к русскому нет, и боли за его страдания не видно. И постепенно,- мы даже не заметили, как это произошло,- подменили основные понятия: злого писателя гуманистом назвали, а доброго, щедрого душой – анафеме предали. Вы же сами, Николай Васильевич, недавно Юрия Бондарева к награде очередной представили. А давайте-ка посмотрим внимательно на весь строй его произведений. Чем они нашпигованы, чем пропитаны? Я недавно телепередачу смотрел – Бондарев с читателями встречался. Так один офицер спросил у него: вы о войне пишете, и почти на каждой странице ваших произведений то генерал неумный, то офицер – пьяница, а то сержант-насильник. Но помилуйте: а кто же войну-то выиграл? Неужели такие вот… дурные люди?

Я же вам к этому добавлю: Лев Толстой эпопею о войне двенадцатого года написал, в ней сотни персонажей на страницы вывел. И из простых людей – ни одного отрицательного! А вы в своем дивизионе «катюш» знали хоть одного дурного солдата? В моей батарее таких не было. А Тургенева возьмите. Посчитайте, сколько он лиц из крестьянского мира показал,- и все они – красивые люди! И дело ведь не в том, что не было в народе плохих людей, а в том, что Толстой и Тургенев любили свой народ такой сильной любовью, что она из души у них высекала и восторг, и радость, и осознание величия. А гений, он только и вырастает на народной почве. Был бы Есенин таким гениальным, если бы он не любил пронзительной любовью и своих земляков, и Россию, и свою Константиновку?…

Я замолчал, и мы долго свой разговор не возобновляли.

Нарушил молчание Судаков. Он заметил:

– Вы в самую суть заглянули. Читатель, как и зритель наших картин, любви хочет, а не ненависти.

– Думаю, не в одном только этом дело,- сказал Свиридов.- Наверное, есть и нечто другое, что мешает таланту развиться в гения.

Как умный человек, он знал, что это такое «нечто другое», но пускаться в дальнейшие рассуждения не решился. Что-то ему мешало полностью раскрывать перед нами свою душу.

Он сказал:

– Вам надо классиков больше издавать.

– Но в отношении профиля издательства значится указание выпуске исключительно новой литературы.

– Ну и пусть значится. А если нет ее, этой новой литературы? Не издавать же шелуху разную!

– Вчера Некрасов в торговлю пошел. В подарочном оформлении.

– Видел Некрасова. Книжка неплохая, а предисловие Эттов написал. Кто такой Эттов? Что за фамилия дурацкая – придумать же надо…- Эттов. Курам на смех! Встал бы из могилы Николай Алексеевич, да взглянул бы, кто его поэзию русским людям объясняет!… Где и раскопали такого!…

– Доктор филологических наук, специалист по Некрасову.

– Знаю, что доктор. А только думать надо, кому и что поручаете. Эттов!… Найдут же ведь!…

Видимая мне часть лица его покраснела, он качал головой, не мог успокоиться. «Отдыхаем, называется,- думал я, не зная, куда себя деть от нелепого положения.- И зачем он меня пригласил – отчитывать, что ли? Да этак он себе же весь выходной испортит!» В полоборота повернулся ко мне:

– Вы что ли предисловие заказывали?

– Нет, Николай Васильевич. Я не заказывал.

– А кто же?

– Не знаю.

– Вы должны все знать. А Прокушев в такие дела пусть не лезет. А если Сорокин?… Растолкуйте ему, где фамилии настоящие, а где крученые – вроде этой вот: Эттов!… Надо же! Некрасов – глубоко русский, наш, национальный. В каждой строке, в каждом звуке боль души русской слышится, плач сыновний, а они… Эттов! Да я, как увидел… у меня печень заболела.

– Сегодня мы поправим ее,- подал голос Судаков.- Я бутылку столичной захватил.

Ехали по Калужскому шоссе долго. Справа и слева был лес и лес. Но вот открылась поляна и на ней небольшая «умирающая» деревушка. Свиридов показал дорогу, ведущую в деревню, и шофер свернул на нее. Подъехали к колодцу, шофер достал из багажника канистры, два бидона -стал набирать воду.

Скоро приехали на место. По тому, как Свиридов нашел проселочную дорогу, ведущую в глубь леса, как он высмотрел площадку для стоянки автомобиля и уверенно устремился в чащобу, я понял, тут они бывали не раз.

И вправду, у толстой сосны, лежащей поперек поляны, Свиридов разгреб снег, вывернул не сгоревшие головешки, кирпичи и палки, из которых складывался треугольник для подвязки котла или другой посуды. Шофер тем временем тащил котелок литра на четыре, миски, ложки, вилки – все из нержавеющей стали, добротное, красивое – видно, давно подобранное, одно к другому прилаженное, и банки для хранения крупы, соль, мясо, консервы, коньяк, водку.

Свиридов засыпал пшено в котел, начал мыть. Я было взялся ему помогать, но Судаков потянул меня за рукав:

– Эту процедуру Николай Васильевич не доверяет никому.

Художник наладил этюдник, двинулся в лес. Я пошел собирать сушняк. Нашел засохший орешник, наломал палок, наладил костер.

Но вот готов кулеш, раскрыты банки консервов, разложены пирожки и булочки, шоколадные конфеты, нарезаны свежие огурцы, помидоры, лимоны…

Начался пир на снегу, стоя, под открытым небом. Наливали по полстакана водки. Выпили раз, потом второй… Доза для меня необычная. Никогда прежде не переходил за полстакана водки. Знал: выпью больше, глаза покраснеют, язык развяжется – захочется говорить, спорить. На корреспондентской работе нельзя было переступать черту, здесь же… приходилось.

Третья порция шла трудно. Свиридов, пивший легко и лихо, сказал:

– Вы как-то пьете… не по-людски.

– Как?

– А так. Будто лягушек глотаете.

Судаков засмеялся, а мне стало не по себе. Меня и так мутило, голова начинала кружиться, но я крепился. Свиридов все замечал.

– У вас, наверное, своя норма? Поменьше пьете. Ну ладно. От очередной вас уволим.

Стал наливать.

– Меня тоже,- отстранил стакан Судаков.- Кисть в руках дрожит и краски не те кладу.

– Слабаки.

И Свиридов выпил один. Мне подложил кулеша.

– Ешьте, как следует.- И, помолчав: – С писателями пьете? Они, небось, с гонораров приглашают?

– Приглашают, конечно, но у нас в издательстве правило: с писателями не пить. Мы не бригадиры, а они не рабочие.