21
Но, вскочив на следующее утро ни свет ни заря с ожиданием в глазах (ура, самая главная экскурсия – погружение на субмарине!), вела себя как ни в чём не бывало. Тем более что утро это нежданно, с лёгкой её же руки, отметилось чрезвычайным событием, перед которым всё тушевалось, прощалось, меркло, блёкло, уходило на далёкий задний план.
Само погружение явилось настолько никчёмным и, скажем прямо, позорным мероприятием, что даже Света скоро угасла: сколько можно смотреть, как в телевизор, на редких сероватых рыбок, кормящихся из рук бедных аквалангистов! Бедных – потому что лишь наши штатные дайверы в открывающейся скучнейшей панораме подводного мира пытались хоть как-то развлечь публику профессионально невинным заигрыванием через иллюминатор и жидким рыбным хороводом, отработанным годами практики. В конце законного получаса в толще воды и вправду начал вырисовываться мутный остов какого-то нефтевоза, затонувшего в Ларнакском заливе лет тридцать назад, но смотрелось всё это так вызывающе куце, что стало немножко стыдно за певучую экскурсоводшу (бывшую искусствоведшу), за себя, так легко попавшего под трал туристического надувательства, и очень-очень обидно за Свету, которой эта экскурсия адресовалась. (Сколько ни тормошил я свою встревоженную интуицию, знаков охлаждения после вчерашнего не отметил – всё было ровно и по-доброму, как всегда.)
Ха, как раз за Свету можно было переживать меньше всего.
Когда шлюпка примчала нас к берегу, таинственным образом включилась череда обстоятельств, без которых скучен был бы мир. Среди дремлющих у причала катеров оказался и тот, вчерашний; мы немного отстали от группы; капитан случайно заметил нас и помахал рукой, а при появлении Светы всё та же клетка с попугаями случайно заверещала так, что капитан спустился с мостика, покрутил усы и, открыв цепочку трапа, впустил нас на судно. Мы подошли к попугаям – попрощаться. Безошибочно оказался в Светиных ладонях тот, самый озорной... Притихнув, прислушивался он к токам неизбывной прощальной нежности, исходящей из такого ему знакомого серого глаза, всеобъемлющего и дружественного...
Что-то дрогнуло в тонком мире. Ромик, а... давай его возьмё-ё-о-ом! – Ой, брось ты, Свет, таможня, самолёт – ты не представляешь!.. – Тэйк ит, иф ю вонт, растаял капитан. Нам кричали из автобуса, мы задерживали всех... но уже прописанный где-то в тонком мире, на неведомых скрижалях бытия мертворождённый упрямый сгусток, плод сумрачной работы мозга, с невероятной лёгкостью прорвался в жизнь, неся вокруг свет и радость – автобус принял пополнение на ура, чуть не аплодируя. Он был и правда славный, живой взлохмаченный комочек, прибитый к Светиным рукам...
Кирилл! Мы назовём его Кириллом. Кирилл и Лавр – в этом же что-то есть, это как Борис и Глеб...
Так мы со Светой обрели сына.
У нас в номере невозможный беспорядок. Вещи позабывали свои места, столпившись у алтаря, у абсолютного центра – у стеклянного подноса для стаканов. На нём живёт Кирюша. На нём он кушает, пьёт и какает. На удивление смирный и покладистый, он никуда не хочет летать и даже ходить. (Что с ним стало – был же сорванец!..) Умелой рукой Света подрезала ему крылья, но думаю, дело не только в этом.
Иногда мы сажаем его на бронзовую коняшку. Мы уходим, приходим – а он всё сидит. Сколько времени он сидит?! – Да уже часов шесть. Сидит и смотрит спокойно, иногда только чуть сожмурится – и вот этой самой полнейшей безропотностью совершенно в себя влюбляет. Такая модель для обожания. Не то что глупый, крикливый Харкуша.
– Ну хва-а-атит Лаврушу обижать моего! – смеётся Светик. – Лавруша – самый клёвый чел вообще во всём мире.
(Обозначились у нас любимцы. Как во всякой нормальной семье.)
Минут сорок уже красится она в туалете. Тихо-тихо сердце уходит в пятки – я давно не видел её такой секси. В спине же при этом – труднообъяснимый холодок недостаточной причастности к её облику. Слишком довольна она собой, слишком увлечена тонированием под вамп, входом в образ... Вроде как в шутку, но уж очень всерьёз... А основа у нас – «пацанка – хулиганка», себялюбивая, самоуверенная... И вот здесь, между образом и основой, очень сильно чего-то не хватает. И мне это вроде даже нравится, но и раздражает одновременно, просто бесит.
Я снимаю нас на видео – в зеркало.
– ...ну так вот, – продолжает она свою мысль. – Когда Роман... тьфу-тьфу-тьфу – (стучит по двери) – не дай бог, конечно – если вдруг он будет с другой девушкой... и если она будет краситься вот так... – (три быстрых мазка) – «хо-хо-хо, пойдём, Роман...» – то ты её сразу можешь бросать. Она должна краситься так – (два замедленных мазка) – и говорить: не «пойдём, Роман», а «Роман, подожди, подожди – я ещё не докрасилась»... Минимум полтора тире два часа должно уходить на окраску лица, это без загара...
– Даже Фиса столько не красилась...
– Правильно, потому что у Фисы ни рожи, ни жопы.
– Ты зря – она краситься умела, и красилась с душой... только если не успевала, чёрные очки надевала...
– Правильно, чтобы никто не видел её б...ских глаз! П-дё-о-ом, малыш! – (Сажает попугая на плечо.) – Я похожа на Флинта?..
...не похожа ты на Флинта. До Флинта дорасти ещё надо. И до Фисы ещё надо дорасти. Знаешь ты на кого похожа?.. – На попугая – не Кирюшу, конечно, – а на крикливого, только вылупившегося птенца, которого подсадил уже повыше к себе на жёрдочку тёмный и мудрый кукловод по имени Жизнь.
Господа! Вы, конечно же, знаете, что такое на курорте – ужин?! Когда ты, умиротворённый и даже вполне жизнерадостный после стольких приватных аперитивов, в душистом облачке искренности, под целую симфонию встречных взглядов, улыбок и возгласов восхищения, стелющуюся за твоим маленьким приодетым ангелом и его ручным наплечным чудом, низводишь величаво не совсем ещё обтрёпанный штандарт своего торса – да на нижний – открытый, горящий, так изменённый вечером плацдарм у подсвеченного бассейна, и лебедь с поросятами ещё на месте, и пальмочки вокруг, все в новогодних огоньках, под аккомпанемент квартета танцуют местный танец, и яства не безлики, но дышат вдруг таким здешним ароматом, таким здоровым и заслуженным обещанием автохтонного праздника, а таблички с их названиями – «horta», «keftedes», «dzaziki» – отдают столь невинным местным колоритом, что ненароком и подумаешь: неужто наконец-то я на Кипре!.. И по ходу выясняется, что твои великолепные белые шорты известной марки не приличествуют церемонии, о чём обворожительной, но настоятельной улыбкой намекает вошедший в транс метрдотель, разрываясь от любви к гостям, от профессионализма и от важности момента – и снисходительно тут же приветствует попугая как лицо незначащееся в должностной инструкции и потому всё же заведению нейтральное или даже дружественное, и становится совсем несложно слетать обратно в номер надеть панталон, так как именно сегодня, единственный в неделю раз, возносится над ужином неприметный вроде плакатик: «Сайпрус найт» – возвещающий о долгожданной экзотической феерии!
И мы бродим с тарелочками, накладываем всего-всего... О мышцы, настал ваш час! – средь загадочных салатов, травяного супчика и баклажан под майонезом можно сыскать и неких осьминожек, исходящих, истекающих, трепещущих белком! Музыканты играют что-то местное, аниматорши же пытаются поднять отвалившуюся публику и организовать возле сцены хоровод. Пока весь колорит.
Так что, в общем и целом, ужин проходит под знаком попугая. Он у нас сидит на перевёрнутой рюмочке и как будто даже дремлет. Окрестные столики смотрят по-доброму. Дети уже выстраиваются в очередь – погладить. Как просто доставить людям радость. Ты денег ещё не берёшь за него, Света?.. Иногда хозяйская рука подносит к клюву стакан с джин-тоником. Тогда Кирилл, играя хохолком, делает вид, что зря разбужен, и обиженно пятится, но всё же уклёвывает раза четыре и засыпает опять. Милая, светлая птичка. Скоро будет курить.