Должно быть, главное — научиться всего себя целиком отдавать выбранному делу.

Теперь его дело — наука.

Бергенский музей не был мертвым собранием редкостей. Тут занимались научными исследованиями, известными далеко за пределами Норвегии. Отсюда вышло уже немало больших ученых.

Нансен намеревался заняться изучением тюленей или зародышей китов: в музее были необходимые коллекции. Но Даниельсен рассудил иначе. Найдя, что Фритьоф достаточно освоился с обязанностями консерватора, он пригласил его к себе и усадил на старый диван:

— Ну, я вижу, что мы созрели уже для настоящей, самостоятельной работы. Что вы думаете о мизостомах?

Мизостомы?! Крохотные черви, паразитирующие на морских звездах и лилиях? Фритьоф не мог скрыть разочарования. Даниельсен ласково положил ему руку на плечо:

— Да, мизостомы. Тут столько неясного. Ловэн, Семпор, Графф, наконец, русский биолог Мечников — вам, конечно, знакомы эти имена? — много занимались мизостомами. Но мы до сих пор не знаем их происхождения и функций некоторых органов. По-видимому, мизостомы сильно изменились за десятки тысячелетий паразитической жизни. Попробуйте — может, вам удастся дополнить чем-либо существенным работы ваших предшественников.

Дополнить Мечникова? Фритьоф с недоверием взглянул на профессора.

— Да, да. Но, конечно, от вас потребуется многое, — добавил Даниельсен.

После этой беседы Фритьоф и засел на долгие месяцы за микроскоп, став «заправским домашним поросенком». Как бы посмеялся Баллон, если бы узнал, что стрело́к большой лодки вместо тюленей «потрошит» червей, которых не сразу увидишь глазом, да еще ищет, где у них глотка, и допытывается, какие у них «нервы». Уж Баллон отпустил бы по этому поводу соленую шуточку!

Фритьофу очень хотелось встретить кого-нибудь с «Викинга». Когда уставали глаза и начинала ныть спина, он уходил из музея к морю. Не спеша шел Фритьоф по Немецкой набережной мимо желтых трехэтажных домов, па которых сохранились еще, все в трещинах, резные деревянные гербы. Несколько веков назад в городе хозяйничала Ганза — Союз северогерманскнх городов. Норвежцы обязаны были привозить в Берген всю рыбу, выловленную вдоль северного побережья. Ганзейцы набивали ею трюмы своих кораблей.

Дома немецких купцов стояли на сваях. Из-под крыш торчали балки с блоками для подъема бочек. Прежде корабли подходили прямо к этим домам. Внутри было тесно, темно, душно. Какие-то галерейки, лестницы, каморки… Служащим ганзейцев, которые жили здесь, запрещалось курить, зажигать свечи: купцы боялись пожара. Приказчикам не разрешалось жениться: ганзейцы считали, что женатому человеку нужно много денег и он не удержится от соблазна обворовать своего благодетеля.

Нансен как-то подумал, что наука к своим служителям не менее требовательна и жестока, чем ганзейские купцы…

Возле набережной расположился рыбный рынок. На деревянных столах было все, что дает норвежцу море, — от жирной сельди и серебристой макрели до безобразных чудовищ, извлеченных из глубин. Какие формы, цвета, оттенки!

Нансен толкался среди кухарок, отбиравших рыбу в железные корзинки, присматривался к рыбакам. В кожаных штанах, клеенчатых плащах, черных просмоленных зюйдвестках, с гарусными шарфами вокруг шеи, они молча сидели возле своего товара, но среди них не было людей с «Викинга».

На второй год жизни Фритьофа в Бергене Даниельсен однажды сказал ему, что, возможно, в ученых трудах музея со временем найдется место и для опубликования научной работы о мизостомах — разумеется, в том случае, если в Нансене не остынет жар и он доведет до конца свое исследование.

Фритьоф делал множество тончайших срезов. Каждый орган, каждая ткань крохотной мизостомы неделями изучались под микроскопом. Фритьоф мог уже доказать неопровержимыми фактами, что мизостомы — многощетинковые черви, а вовсе не родственники паукообразных, как предполагали некоторые исследователи. Это было всего лишь маленькое открытие в маленьком мире, но Фритьоф чувствовал себя теперь тверже, увереннее.

Первое время ему приходилось заставлять себя оставаться лишний час в лаборатории; постепенно пришло увлечение работой, и он перестал замечать время. Его заинтересовало строение центральной нервной системы червей, раков, низших позвоночных — тут не было недостатка в разных гипотезах, где произвольный домысел заменял прочную научную основу.

«Викинг» лишь начал формировать у Фритьофа черты исследователя, Берген продолжал шлифовку тех граней характера, которые приносят успех в науке…

До вечерам Фритьоф частенько заглядывал в дом молодого доктора Лоренса Грига. Григ отличался мечтательностью, любил книги и музыку; сестра его была певицей, в их доме часто собиралась молодежь. Спорили о науке, о новых пьесах и особенно много — о будущем.

В те годы Норвегия была связана союзом, или унией, со Швецией. Но отношения между двумя странами не были ни добровольными, ни равноправными.

Когда многие народы Европы ополчились против Наполеона, к ним присоединились и шведы. После победы над наполеоновской армией союзники надумали отблагодарить Швецию и отдать маленький норвежский народ под власть шведского короля.

Но не таковы были норвежцы, чтобы смириться с этим. В городке Эйдсволле 17 мая 1814 года они приняли конституцию независимой Норвегии. Норвежцы надеялись при этом, что в справедливой борьбе против навязанного «союза» им поможет Англия. Но Англия не помогла. Шведский король силой оружия заставил норвежцев принять унию.

Хотя с тех пор прошло немало десятилетий, глухая вражда между «союзниками» не утихала. Каждый год 17 мая норвежцы выходили на улицы — этот день стал их национальным праздником. Газеты и ораторы призывали бороться за расторжение унии.

Сколько Фритьоф слышал обо всем этом еще в детстве! Даже осторожный, тихий Бальдур Нансен, начитавшись статей в газете «Фрам», само название которой («фрам» — «вперед») звучало призывом к действию, принимался охать, что здоровье, наверное, не позволит ему взяться за оружие, если это потребуется. Но когда однажды Фритьоф пришел к отцу и сказал, что думает поступить в военное училище, чтобы потом сражаться за свободу Норвегии, Бальдур Нансен испуганно замахал руками и принялся отговаривать Фритьофа. Ведь если будет война, говорил отец, то Фритьоф может выполнить свой долг и как простой солдат. А разве будущей Норвегии ученые нужны меньше, чем офицеры?

Теперь в доме Григов Фритьоф слышал горячие слова о свободе и независимости. Лоренс великолепно читал стихи знаменитого поэта Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Они волновали, в них слышался набатный колокол. А потом все стоя пели песню Бьёрнсона «Да, мы любим эти скалы», и она звучала как гимн новой, свободной Норвегии. Но Фритьоф уходил с этих вечеров со смутным чувством неудовлетворенности. Слов произносилось много, хороших, даже прекрасных слов. Однако у мечтателя Грига и его друзей что-то не было заметно желания действовать…

А Фритьоф знал и других людей. Иногда он уходил вдоль скалистого берега в рыбацкий поселок. Его, как хорошего гребца, охотно брали на промысел небольших сельдяных китов. Промышляли по старинке: увидав кита в узкой бухте, преграждали ему выход прочными сетями. Потом тащили на берег самострелы вроде того, который стоял у входа в музей. Стрелы со ржавыми железными наконечниками вонзались в животное и почему-то поражали кита вернее, чем самые крупные пули.

— Это не простое железо, парень, — однажды много значительно сказал Нансену старый рыбак. — Мы бережем эти стрелы. Может, пригодятся и для другой дичи. Мы-то готовы хоть сегодня…

У Нансена долго не выходил из головы этот разговор. Готовность к действию — не она ли отличает настоящего человека? Ему вспоминались любимые герои. Да, они действовали! Они проламывали в торосах дорогу на ледяной Север, прорубали заросли лиан в верховьях Амазонки, шагали через раскаленные пустыни Азии. Как далек был теперь от него чудесный мир тревог и открытий!