– Джеральд? — сказала я тихо, дрожащим голосом. — Ты когда-нибудь… я хочу сказать, тебе доводилось иногда… слышать… ну, нечто эдакое…

Он озадаченно уставился на меня:

– Слышу ли я? Нечто эдакое?

– Хорошо, проехали, — сказала я, покраснев от стыда. — Не будем об этом. Забудь, что я спрашивала… Он быстро накрыл своей рукой мою.

– Нет. Это вполне резонный вопрос. По-моему, я знаю, что ты имеешь в виду.

Глаза у меня полезлти на лоб:

– Правда?

Он кивнул. Я оказалась права: у нас с Джеральдом было еще больше общего, чем мы предполагали. Как и я, он был трансгенным ребенком; но в отличие от меня, не очень хорошо видел отголоски.

– Знаешь, это как будто смотреть на что-нибудь яркое: красный стоп-сигнал, например, — пояснял он. — Когда отводишь глаза, на миг видишь вспышку зеленого света, потому что красный и зеленый — дополнительные цвета… Вот так у меня и с отголосками. Только я их называю «противовесами», «противоположностями». Я вижу их лишь на секунду — они тут же исчезают.

– Везет тебе, — сказала я.

– Наверное… Одним из первых «противовесов», которых я видел, был гетеросексуал. Я увидел, как он куда-то смотрит, и понял, что на женщину… Понимаешь, врачи уже много лет знают, какими генами определяется наша сексуальная ориентация. Они сказали, кем я вырасту, но родители не стали меня исправлять, хотя в наше время это делается сплошь и рядом. И я понял, что мне страшно повезло с родителями. Конечно, они хотели скрипача — но они любили меня и позволили мне остаться собой хотя бы в одном.

Я улыбнулась, не без печали, но прежде чем успела что-то сказать, Джеральд воскликнул:

– Послушай, — и я поняла, что он решил уйти от скользкой темы, — ты знаешь «Музыкальное приношение» Баха?

– Конечно.

– Я буду его играть на концерте в конце семестра, — произнес он с восторженным блеском в глазах. — Два скрипача — я и еще кое-кто, виолончель, флейта и фортепиано. Хочешь участвовать? Скоро прослушивание.

Если я и была разочарована, что Джеральд не во всем подобен мне, то скоро оправилась; мне было очень приятно получить от него такое лестное предложение. Я моментально согласилась. Несколько дней Джеральд натаскивал меня. На прослушивании я соревновалась с несколькими студентами фортепианного отделения. Все они были талантливы, но я не ощущала ни страха, ни тревоги: напротив, мне было очень интересно состязаться с кем-то, кроме себя самой. Я исполнила сонату из «Приношения» (Джеральд аккомпанировал мне на скрипке) и на следующий день остолбенела от восторга, когда он сообщил мне по телефону, что я, как он выразился, «всех сделала».

– А теперь, как оно водится, — произнес он невозмутимо, — за следующие полтора месяца мы сведем тебя в гроб репетициями.

Я рассмеялась. Счастливее я себя чувствовала лишь в тот день, когда узнала, что принята в Джиллиард.

Еще через неделю произошло нечто неслыханное: Крис, симпатичный темноглазый парень из группы сольфеджио, назначил мне самое настоящее свидание.

Мне было уже восемнадцать. Стесняясь признаться, что я до сих пор ни с кем не встречалась, я как могла равнодушно произнесла:

– Хорошо, буду рада.

Едва вернувшись домой, я позвонила Джеральду — посоветоваться.

– Будь самой собой, — заявил он, — и не натыкайся на мебель.

При всей моей нежной любви к Джеральду я была вынуждена признать, что наперсник из него никудышный.

Крис пригласил меня в драмтеатр, расположенный прямо в кампусе, на премьеру «Хрупкого равновесия» по пьесе Эдварда Олби. Спектакль сделали студенты театрального отделения. Когда мы пробирались к своим местам, Крис нежно взял меня под руку; сидя в кресле, я наслаждалась абсолютной естественностью ситуации и своих ощущений. У меня появилась надежда, что когда-нибудь я буду жить нормальной жизнью, полной обычных радостей и обычных — на обычные я была более чем согласна — бед. За происходящим на сцене я почти не следила и лишь в самом конце первого акта — с появлением «Гарри и Эдны», пожилых супругов, снедаемых экзистенциальными страхами, — встрепенулась, широко открыв глаза.

Эдна — робкая, пугливая — прошлась по сцене. У меня перехватило дух.

Эдной была я.

Точнее, одна из «других Кэти». В моем мире — в реальном мире — актриса, игравшая Эдну, была невысокой блондинкой; но в какой-то иной «полуреальной реальности», эту роль исполняла я. Этот «отголосок» был чуть выше меня, с более светлыми волосами, ее фигура зыбко мерцала — следовательно, нас разделяли сотни, если не тысячи потенциально возможных вариантов.

Голоса двух актрис переплетались, и даже их тела порой совмещались на сцене, а я изо всех сил старалась сохранить спокойствие, хотя мне хотелось взвыть от горя, оплакивая утрату новообретенной индивидуальности; только-только мне показалось, будто я осталась одна, будто у меня появилось что-то свое, и вот…

На глазах выступили слезы, и я отвернулась, боясь, что Крис заметит. Я вновь попыталась применить старые техники аутотренинга, стараясь не глядеть на сцену; к счастью, скоро начался антракт, и я юркнула в туалет, чтобы остаться одной. Сжимая обеими руками раковину, я приказала себе: не реви! Собрав волю в кулак, я вернулась вместе с Крисом в зал… но то, что меня ожидало впереди, было еще хуже. Поднялся занавес. Второй акт начался с появления некоей Джулии — и это тоже была я.

Я, но совсем другая: невысокая и полненькая, губы, глаза в общем те же, но лицо круглое. Джулия сердито жестикулировала своими пухлыми ручками, как ей и было положено по образу. О Господи, подумала я, только не это! Пока шла первая сцена, я умудрялась не поддаваться отчаянию, но когда в середине следующей сцены вышла «Эдна», когда я увидела, что по сцене вышагивают два моих отголоска, и четыре голоса зазвучали, как квадрофоническая аудиосистема, мое беспокойство усилилось. Крис не мог этого не заметить; я сказала, что плохо себя чувствую, и он с явной неохотой вывел меня из зала. Полагаю, что из-за случившегося я обошлась с ним холодно и враждебно; он проводил меня домой, чмокнул в щеку и больше не звонил.

Когда я легла спать, впервые за долгое время заявилась Ревушка. Уселась в углу моей доселе неоскверненной квартиры — да так и не исчезла…

Мне давно следовало догадаться, что мечты родителей о моем блестящем будущем совпадут во множестве потенциальных реальностей. Отныне не было ни дня. когда я не замечала бы свои отголоски. Проходя мимо балетного класса, я мельком видела у станка грациозную, с великолепной осанкой «Кэтрин» (Катрина — называл ее учитель): темные, уложенные в безупречный пучок волосы, длинные ноги, без единой ошибки выделывающие пируэты из «Лебединого озера», выражение царственного спокойствия на лице. На сольфеджио другой, в чем-то знакомый, но ангельски прекрасный голос, с абсолютной точностью повторяющий ноты, заглушал мой собственный; его совершенство было для меня недостижимо. Я видела ее уголком глаза — Кэтрин, которая при всем внешнем сходстве со мной владела своим инструментом — голосом — лучше, чем я роялем. И я ненавидела ее.

Я пыталась делиться своими переживаниями с Джеральдом, но, несмотря на все его сочувствие, он не мог понять всего ужаса моей ситуации, ведь его «дар» был куда менее развит, чем мой. И тем более он не мог ничего посоветовать. Сама эта тема вызывала у него неловкость, и после нескольких попыток я перестала вести подобные разговоры — мне не хотелось терять единственного друга.

Как-то вечером, бредя через кампус домой, я заметила Криса. Он шел один в сторону общежития. Я отвела глаза, надеясь, что он меня не заметил, затем, не удержавшись, решила еще один разок взглянуть на него — и обнаружила, что он уже не один. Рядом с ним в воздухе, мерцая и переливаясь, висел очередной отголосок — Катри-на-балерина: эти длинные ноги и царственное лицо. Держа Криса под руку, Катрина смеялась, слегка приоткрыв рот. Крис — он-то находился в моем мире — не обращал на нее никакого внимания. Спустя несколько секунд фигура балерины, дрогнув, испарилась; но я-то знала, что в какой-то иной реальности другой Крис прогуливается и беседует с ней…