«Ничего себе начало», – подумал я, поравнявшись с тощим небритым парнем, в руках которого бренчали ключи зажигания.
– Сян ким сян? – спросил таксист сквозь золотые зубы. – Эрмяни?
– Йок, – ответил я. – Джут баласы. Еврей.
Лицо таксиста растянулось в гримасу, означающую улыбку.
Прижимая к животу чемодан, я шел за ним к машине, пересекая ночную площадь аэровокзала. Странное чувство владело моим сознанием – я, привыкший к «неудобствам», связанным с моей национальной принадлежностью, сейчас испытывал какое-то умиротворение и даже чувство справедливого реванша по отношению к ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, какое-то чувство утоленной мести: мол, примерьте, други, к себе, каково быть гонимым. Нехорошее чувство, понимаю, но слишком глубоко сидела обида. Однако многовековой опыт нашептывал: не торопись, приятель, все вернется на круги своя – рано или поздно возьмутся и за твоих кровников, неспроста половина еврейского населения Баку пакует свое добро. Хотя в городе появились листовки – обращение к еврейскому населению Баку от имени Народного фронта Азербайджана. Не дословно, но близко к тексту: «Друзья! Вы наши братья. Помните, что у нас с вами общий праотец Авраам. Никогда азербайджанский народ не пойдет против своих братьев. Вам ничего не угрожает…» Руководство Народного фронта всерьез беспокоил отток из республики высокопрофессиональных специалистов-евреев: врачей, инженеров, научных работников, которые, в сущности, составляли интеллектуальный костяк республики…
Мардакьянское шоссе маслянистой плетью тянулось к горизонту. Ветер с терпким запахом йода зло бился о приспущенное стекло, шевеля липкие волосы. Иногда из темноты проявлялись силуэты неподвижных станков-качалок – сколько нефти они высосали из этой земли! От их неподвижности веяло тревогой. Несколько раз такси останавливали какие-то люди с повязками на рукаве, бесцеремонно светили фонариком в мое лицо, спрашивая таксиста, кого тот везет, не армянина ли. Документы!
– Какой армянин сейчас едет в город? – отвечал таксист. – Думай, что говоришь!
Я показывал паспорт. Нас отпускали…
– Один анекдот расскажу, – повеселел таксист. – Что такое «дружба народов», знаешь? Это когда все люди мира, все-все, даже якуты… дружно взявшись за руки, бьют армян! – Таксист засмеялся.
Я угрюмо молчал, что явно не понравилось моему водителю. Он притих, глядя на дорогу. Он сейчас был похож на мрачную большую птицу.
У самого въезда в город, у станции метро, я услышал отдаленный вскрик. Короткий, резкий. Потом раздался сухой звук падающего на пол ореха. То был выстрел… И вновь тишина, лишь гул автомобильного двигателя.
У дома мамы такси остановилось, я вытянул из багажника неуклюжий одноухий чемодан. Протянул таксисту деньги и повернулся было уйти. Таксист меня окликнул… И тут стряслось самое невероятное – тот, кто хоть немного знаком с бакинскими таксистами, поймет меня.
– Возьми сдачу, дорогой. – Таксист блеснул золотыми зубами. – У нас сегодня революция. На чай не берем.
Отметив про себя отсутствие привычной доски со списками жильцов подъезда, я неуклюже обхватил чемодан, проклиная тех, кто сорвал такую удобную ручку. Нащупал подошвой ступеньку и, отдуваясь, поплелся по лестнице в блеклую сутемь подъезда, на третий этаж. Вскоре тишину озвучил тяжелый топот шагов – сверху спускались какие-то люди. Громко ругаясь по-азербайджански, они говорили о том, что армяне специально спрятали доску с фамилиями жильцов, думали, что их не найдут. И что мерзавец Насрулла успел занять армянскую квартиру, ту, что на втором этаже, хотя у него, паразита, есть своя квартира. Но ничего, сейчас они зайдут в другой дом, может, там больше повезет… Мое появление с чемоданом на мгновение вызвало замешательство. Их было трое, здоровенных мужиков…
– Йол вярь! – приказал я со злостью. – Дайте дорогу! – и продолжил командирским тоном по-азербайджански: – Не видите, тяжелый чемодан несу, дети ишака! Поднимитесь на площадку, иначе нам не разойтись.
Три здоровенных мужика послушно вернулись на площадку и подобрали животы, уступая дорогу. Логично рассудив, что, если незнакомец их так обложил, значит, имеет право. Их почтительный шепот донес слова уважения перед седовласым мужчиной, который наверняка тащит домой какое-то армянское добро…
Мама встретила меня с непривычной торопливостью: едва я переступил порог, как она захлопнула за мной дверь. Оставив чемодан, я прошел на кухню и увидел старую Джульетту, рядом с которой, на трех чемоданах, положенных плашмя друг на друга, сидел Сурен, небритый и жалкий. Из дальнейшего разговора я узнал, что мама вторые сутки прячет соседей у себя на кухне, потому как сквозь окна комнат просматривается вся квартира, кроме кухни. А квартиру Джульетты занял сукин сын Насрулла, завбазой, и уже врезал свой замок. Но завтра они улетают в Куйбышев, к сестре Джульетты. Билет на самолет купил Насрулла – в обмен на квартиру с мебелью. Главное – завтра попасть в аэропорт, потому что все шоссе контролирует Народный фронт, ловит армян – кого куда-то отправляют, а кого убивают. Надо все делать тихо: если узнают, что Насрулла помогает армянам уехать, ему не поздоровится, не говоря уж о самой Джульетте с Суриком… Но есть план! Насрулла приедет в пять утра на своей машине, надо успеть пристроиться к машинам, на которых родственники чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова поедут в аэропорт. Их Народный фронт пропустит, есть договоренность: хоть у Каспарова мать и армянка, зато отец – пусть покойный, но еврей. Риск, конечно, есть, но все же за спиной чемпиона мира Насрулла рассчитывает проскочить…
Все, что я увидел и услышал в последние часы, вдруг разом навалилось на меня, бросило на диван, заставило обхватить голову руками. Пустым взором я отмечал, как мама с Джульеттой возятся на кухне, готовя ужин… Где же власть, милиция, войска, наконец, где все это?! Где вообще я нахожусь?! Какой-то ирреальный мир… Придвинув телефон, я набрал знакомый номер.
– Что происходит?! – проговорил я, заслышав голос своего друга.
– А ты не видишь? – после приветствия ответил Феликс Высоцкий. – Свобода… блин! Сегодня весь день стреляют, ловят армян… Великий Азербайджан и Великая Армения мостят дорогу Великому Казахстану, Великой Украине… А все вместе хотят дать в лоб Великой России. – В голосе Феликса звучит характерный украинский акцент – сказывались годы учебы в Харькове. – Лично я не хочу участвовать в этой сваре. Все! Уезжаю в Америку… Завтра сам увидишь, что творится в городе. Власти трусливо отстранились. Милиция переоделась в штатское, многие перешли на сторону Народного фронта… Все! Не хочу ждать своей очереди, уезжаю в город Кливленд. Там у меня сын от первой жены. Ты ее знал, нет?
Я ее не знал.
Так мой школьный приятель оказался в Кливленде, штат Огайо…
Армагеддон
С запоздалым сожалением я подумал, что напрасно не предупредил своих друзей о транзите через Кливленд, они наверняка пришли бы на вокзал повидаться… «Утро печальное, утро седое. Нивы безмолвные… – как там, в прекрасном романсе? Не помню… ах да: – Снегом покрытые…» За окном точно как в романсе. Словно поезд пересекает Воронежскую область ранней весной. Лишь английские слова на встречных строениях возвращают меня к реальности. Через два с половиной часа, согласно расписанию, закончится штат Огайо и начнется штат Индиана – самое сердце Америки.
Из кармана плаща торчит уголок газеты «Новое русское слово», так до сих пор я и не удосужился просмотреть прихваченный в дорогу номер. Но все исправимо. Развернув газету, прочел броский заголовок: «Чикагские Ромео и Джульетта». Под заголовком две фотографии. Тонкое, высокоскулое девичье лицо с крупными улыбчивыми глазами обрамлено гладкозачесанными светлыми волосами, а рядом лицо молодого человека – открытое, бровастое, белозубое, с крепким волевым подбородком, помеченным детской круглой ямочкой. И вот я читаю: «Дэвиду Бувелеру было девятнадцать лет, а Кэти Санч – восемнадцать. Они жили в Чикаго. Семейство Бувелеров – убежденные протестанты, а семейство Санч – набожные католики. Отец Дэвида – владелец небольшого, но преуспевающего издательства, отец Кэти – автомеханик в гараже. Молодые люди полюбили друг друга, но не проходило и дня, чтобы родители не попрекнули их за это. Бувелер-старший грозился лишить Дэвида наследства, если тот женится на католичке. Мамаша Санч твердила Кэти, что дочь совершит смертный грех, если выйдет замуж за еретика-протестанта. Дэвид и Кэти всегда были хорошими детьми и уважали родителей. Они решили сочетаться законным браком, а потом уйти из этой постылой жизни… Жених был в смокинге, невеста в белом подвенечном платье с фатой. На церемонию бракосочетания собралось двадцать два человека, не было только родителей и родственников, но их никто и не ждал. В кармане смокинга Дэвида лежала записка, а в сумочке Кэти – два совершенно одинаковых пистолета тридцать восьмого калибра. Церемония была не церковной, а светской, и чиновник муниципалитета наскоро провозгласил мистера и миссис Бувелер мужем и женой. Молодожены поцеловались, обменялись кольцами и скромно отошли в сторону, чтобы им никто не мешал. Кэти открыла сумочку, один пистолет протянула мужу, другой взяла сама. На глазах гостей каждый из них пустил себе пулю в голову. Они были супругами не более трех минут. В записке, обнаруженной у Дэвида, – фотокопия помещена в газете – говорилось: «Мы знаем, что принадлежим друг другу, и Господь соединил нас. Но мы знаем и то, что никогда не будем счастливы на этой земле, так как наши семьи против нашей любви…»