Изабелла не высказала своего мнения. Веселая и беззаботная, она мечтала только о развлечениях и с одинаковым равнодушием смотрела на придворных, которых знала, и на Альфонса, который был ей незнаком.

Действительно, было ли у нее время думать о таких пустяках! Разве не должна она стараться, чтобы каждый вечер ее костюм подчеркивал ее красоту? Разве не должна она выучить новый менуэт? Разве не нужно ей, в особенности, вспоминать о красивом иностранце, который однажды на придворном балу так любезно поднял уроненную ею перчатку и отдал, не взглянув на ее прекрасную обладательницу. Тем не менее она заметила его прекрасные черные глаза, которые, казалось, никогда не улыбались. Его благородная наружность выражала глубокую и безысходную скорбь. Посреди вихря удовольствий французского двора, он оставался холоден и безучастен ко всему. Его чувства, казалось, умерли, а душа витала где-то далеко от Версаля.

Страшное горе неожиданно поразило его среди полнейшего счастья. Этот иностранец был португалец и назывался дон Симон Васконселлос-Суза. Инесса Кадаваль, его жена, умерла.

Все счастье и вся любовь Симона были сосредоточены в ней, поэтому смерть ее уничтожила его, он потерял силу и мужество, даже забыл о клятве, данной умирающему отцу, и, равнодушный к участи Альфонса и Португалии, оставил Лиссабон и уехал в Париж.

Некоторые люди как бы лелеют свое горе; они любят воспоминания и проливают сладкие слезы, думая от тех, кого уже нет. Другие, напротив, боятся мест, бывших свидетелями их прошлого счастья, они борются с сожалениями о невозвратном и с ужасом отталкивают воспоминания, потому что те терзают и убивают их. Последние достойны сочувствия, потому что для первых отчаяние служит сюжетом для элегий. Горе, от которого бегут, но которое цепляется за вашу душу, вот единственное, истинное горе.

Горе Симона было именно таким. Несчастный чувствовал себя слабым против своих мучений и хотел положить им конец. Он хотел, употребляя избитое слово, развлечься, если не забыться. С первого взгляда, брошенного на французский двор, он понял, что лекарство, если только оно существовало, было тут. Его род был известен, в особенности после того, как Кастельмелор вошел в силу. Симон принимал участие во всех праздниках и бросился, зажмурив глаза, в водоворот развлечений.

Но лекарство оказалось недейственным. Не было такого шума, который заглушил бы голос его воспоминаний, не было такого вихря, который мог бы унести его горе. Оно лежало, как давящая тяжесть, которой нельзя ни поднять, ни сдвинуть.

До сих пор беззаботная, как ребенок, Изабелла глядела на мужчин только для того, чтобы определить цвет лент или красоту кружев на их одежде. К тому же она была скромна и не могла выносить перекрестного огня взоров, карауливших каждый ее взгляд.

Симон, прекрасный чужестранец, напротив того, поднял ее перчатку и отдал, не взглянув на нее. Роли переменились. Видя, что он опускает глаза, Изабелла подняла свои.

Симон был красив, несмотря на свою печаль, может быть, она даже еще более придавала ему прелести. Изабелла не обратила внимания на его кружева, цвет его лент совершенно ускользнул от нее, но на следующий день, при пробуждении, она могла сделать тщательное описание наружности иностранца.

Увидев его снова, она почувствовала, что краснеет; затем, однажды утром, она заплакала, сама не зная отчего. Она стала думать и не нашла никого повода к своей печали; но потом она перестала себя расспрашивать и размышлять. С этого времени она стала смотреть на красивого иностранца только украдкой. В громадных залах, где двигалась ослепительно роскошная толпа, одетая в золото, шелк и бархат, она видела только одного человека. Хотя она делала усилия не глядеть на него, но невольно чувствовала его приближение, угадывала его присутствие. Когда он проходил мимо нее, с нею делалось что-то странное; когда он уходил, она погружалась в непреодолимую апатию.

Наконец, под влиянием все увеличивавшейся страсти, характер ее совершенно изменился. Бедное дитя не смеялось больше и рассеянно занималось своими туалетами, остальное же время думало о нем.

Он же нисколько о ней не думал. Его горе не уменьшилось. Чуждый удовольствиям, среди которых вращался, он не видел ничего, кроме прошедшего.

Он даже не видел лица Изабеллы, любившей его. Он не

помнил, что поднял ее перчатку. Он не знал даже, что она существовала.

Между тем любовь всецело овладела сердцем Изабеллы. Неопытная и не зная искусства скрывать свои чувства, она не могла долго скрывать ее.

Однажды вечером Симон медленно прохаживался по залам и, по обыкновению, боролся с угнетавшей его тоской. Изабелла разговаривала с одним молодым дворянином, маркизом де Карнавалэ. Как только она заметила Симона, сердце ее сильно забилось, она перестала говорить, перестала слушать, ее взгляд искал Симона в толпе.

Де Карнавалэ давно любил Изабеллу и считал, что имеет на нее право. Удивленный ее неожиданным волнением, он проследил за ее взглядом и нашел, что он остановился на Симоне Васконселлосе.

Несколько минут спустя, последний почувствовал, как его сильно толкнули. Он не обратил внимания и пошел дальше. Толкнувший был Карнавалэ. Видя, что первая попытка осталась безуспешна, он повторил ее, но с таким же успехом. Симон, не подозревая, что его хотели оскорбить, снова прошел, не поднимая глаз. Тогда Карнавалэ наступил каблуком на ногу Симона.

— Неловкий! — с нетерпением вскричал Васконселлос.

— Ш-ш! — отвечал Карнавалэ. — Вы так долго не понимали!

Васконселлос не отвечал и последовал за Карнавалэ, который поспешно, пробравшись через толпу, сошел с крыльца и остановился только, войдя в парк.

— Вынимайте шпагу, — сказал он.

Васконселлос повиновался.

— Черт возьми, сударь! — сказал Карнавалэ, видя его сговорчивость. — Мне очень жаль, что приходится убить такого любезного человека, как вы. Но, по крайней мере, я вам скажу причину. Я люблю мадемуазель Изабеллу Савойскую.

— Это мне все равно, — отвечал Симон, — здесь холодно, поспешите.

— Как! — вскричал Карнавалэ. — Вам все равно! Но ведь вы ее тоже любите, как мне кажется.

— Я ее не знаю, — холодно отвечал Симон.

— Вы не знаете Изабеллы Савойской? Вот это странно!

Васконселлос вложил шпагу в ножны и снова направился ко дворцу. Карнавалэ побежал вслед за ним.

— Сударь, — сказал он, — да будет вам известно, что я неспособен побеспокоить человека даром. К тому же, если вы ее и не любите, то она вас любит! Я сознаю это… И это все-таки повод. Становитесь!

Васконселлос встал в позицию. При третьем ударе, шпага его вошла в грудь маркиза Карнавалэ.

Вот что было нужно, чтобы заставить Симона поднять глаза на женщин. Любопытно знать, за кого дрался, и на следующий день Васконселлос стал искать Изабеллу. Их взгляды встретились. Взгляд молодой девушки сейчас же опустился, и сильная краска выступила у нее на лице. Симон почувствовал боль в сердце. У него зажгло глаза, как бывает с детьми, которые огорчены, но стараются не плакать.

— Инесса! — прошептал он, поднеся руку к сердцу.

Он бросился бежать с праздника, наконец ночной холод привел его немного в себя.

— Инесса!.. — повторял он время от времени среди конвульсивных рыданий. — Инесса!..

Действительно ли существовало между этими двумя женщинами сходство, или Симону везде чудился образ, который его преследовал, только Изабелла показалась ему тенью Инессы Кадаваль, но не умершей, а такой, какой она была прежде. Он узнал милые волны ее черных волос, ее высокий лоб и большие синие глаза. Взгляд Изабеллы пронзал его сердце. В этом взгляде была любовь. Это был взгляд Инессы.

Таким образом, по какому-то непонятному волшебству, между ним и умершей Инессой стала другая Инесса, прекрасная, сильная, страстная.

И эта женщина отнимала его воспоминания. Инесса удалялась. Ее бледное лицо, полузакрытое распущенными волосами, появлялось как бы в тумане, ее рот раскрывался как бы для того, чтобы сказать последнее «прости». Изабелла, напротив, была близко и, казалось, упивалась своей победой.