– Да нет, Ангелина, не хочу терзать тебя обманом, да и себя тоже. Все правда!
– А! – жена вскинулась, как будто ей всадили нож в грудь. – Правда! Значит, конец! Господи! За что? За что? За то, что я так тебя любила? Жизнь свою, свою молодость тебе отдала? Себя под ноги бросила вам всем, как кусок мяса собакам, тебе, твоей матери! А теперь поди прочь, точно старая животина или ненужная ветошь, хлам!
– Тише, тише, Геля! – Тимофей попытался ее приобнять и успокоить. – Что ты, ей-богу, и впрямь, как будто конец света. И вовсе это не конец жизни. И никто тебя никуда не гонит. Живи себе как живешь. Только без меня!
– А без тебя-то мне и не жизнь, Тимоша! Ведь моя жизнь – это ты да Гриша!
– Да что же делать-то, коли не люблю я тебя больше? – зарычал Тимофей, у которого совсем не было никакого терпенья и мягкости, чтобы утешать жену. – Что же мне делать-то? Через силу жить с тобой я более не хочу. Полюбилась мне другая. Всю меня себе забрала, ничегошеньки не оставила. Прости, прости меня!
Он неуклюже повалился на колени перед нею. Ангелина некстати вспомнила медведя в цирке шапито, тот тоже так же пытался встать на коленки перед дрессировщиком. Да завалился на бок под хохот публики.
– Прости, милая, прости, родная! И отпусти. Отпусти меня, Христа ради! Дай уйти!
– Нет! Нет, никогда! Не позволю позора! Не дам имя свое марать! Чтобы надо мной полгорода насмехалось! Нет! Никогда, никогда не дам я тебе развода! Ты мой муж! Ты со мной перед Богом венчался! Ты отец, у тебя взрослый сын!
Тут она осеклась, и ее стала бить дрожь.
– Ведь Грише-то отказали! Отказали из-за твоего греха, твоего позора!
– Полно, дело молодое, перемелется! – хотел отмахнуться Тимофей Григорьевич, кряхтя подымаясь с колен. Но жена вскочила и вцепилась в отвороты его сюртука.
– Нет, нет, Тимофей, они напрочь нам отказали! Нет теперь у нашего сыночка любимой невесты! Вон нас выставили, да еще с позором! А это твой позор, Тимоша! Стыдно-то как! Боже, как стыдно!
– Господи! Да что же ты как кошка вцепилась в меня! Порвешь! – он с трудом отдирал от себя побелевшие от напряжения пальцы жены.
– Сюртук жалеешь, тряпку! А меня, мою жизнь рвешь пополам! Топчешь без жалости!
Они вцепились друг в друга, и им уже было не разойтись.
– Гадкие! Гадкие оба! – вдруг раздался голос.
Толкушины замерли. В комнате стоял Гриша. Вернее, едва стоял на ногах. Он весь трясся от чувств, которые клокотали в его груди.
– Боже мой! Сыночек! – простонала Ангелина. По его лицу она поняла, что Гришу выставили из дома невесты.
– Не надо, маменька! Не подходите ко мне! – прохрипел юноша.
– Но ведь я, ведь я… – мать не знала, что и сказать мальчику в утешенье. Но что бы она ему ни говорила в этот миг, он ее не слышал. Его глодали горе и унижение.
– Оба вы виноваты. Не маленький я: понимаю, что если мужчина перестает любить женщину, то тут есть и ее вина… – бросил юноша несправедливый упрек матери.
– Господи, да как ты смеешь… – Ангелина без сил опустилась на стул. Ее сын, ее любовь и надежда тоже предал ее.
– Однако же отсутствие любви не означает отсутствия ответственности перед семьей, уважения и чести. – Гриша прямо смотрел отцу в глаза.
– Мал еще мне указывать! Поживи с мое! Сопляк! Не дорос еще до того, чтобы отец перед тобой ответ держал! Ах ты, дурень несчастный! Выставили тебя, а ты и сопли распустил. Эка невидаль – девица не досталась! Да таких тыщи, захочешь, любая твоя будет! Ты, с твоими капиталами…
– Мне не нужны ваши капиталы, – медленно и отчетливо произнес сын. – Мне вообще более ничего от вас не надобно. Я не могу больше находиться в этом доме, видеть вас обоих. Вы погубили мою жизнь, а ведь я так верил вам обоим, так любил вас! А вы, мои родители, лишили меня всего! Любимой невесты, своей любви! Вы лишили меня семьи! Теперь и денег никаких не надо, на них счастья не купишь. Не купишь новых родителей. И любви! – Гриша захлебывался словами и слезами.
– Гриша, сынок, – у Тимофея от волнения перехватило голос.
Но Гриша стремительно выбежал из комнаты.
Тимофей в отчаянии огляделся вокруг. Жена без чувств лежала на диване, и вокруг, как ему померещилось, громоздились обломки их прежней счастливой жизни.
И все ради нее, ради Изабеллы, ради ее тела, ради ее шальных глаз. Огромная плата, непомерная цена. Но расчетливый купец в душе Толкушина уступил страстному любовнику.
Глава десятая
Маленькое сообщество по поиску счастья пришло в величайшее волнение, когда Соня Алтухова в первый раз получила приглашение от своей подруги и благодетельницы погостить в Петербурге. Незадолго до отъезда только и разговоров было, что о столице. И ведь нешуточное дело! Надо гардероб подобрать, чтобы не совсем провинциалкой выглядеть. Тут самое главное – не ошибиться с фасонами, не пошить случайно старомодного платья из завалящего журнала. А шляпки? Это просто головная боль! Матрена сбилась с ног, собирая любимицу в дорогу.
Подружки Калерия и Гликерия пребывали в нервозном возбуждении. Между собой они уже сто раз переговорили, как несказанно повезло Софье, как несправедливая судьба в лице необразованной миллионщицы обошла их персоны. Чем Софья лучше, они тоже могли бы давать уроки кому угодно!
Каждый день поодиночке или вместе они навещали подругу, чтобы узнать, как идут приготовления к отьезду. А как же иначе, ведь надобно надавать кучу полезных и бесполезных советов и наставлений. Как себя вести со столичными сердцеедами, как расставить сети и изловить богатого жениха, как произвести фурор в столичном обществе и свести всех с ума. Словом, все то, в чем милые дамы, со знанием дела поучавшие свою юную подругу, были совершенно беспомощны и несведущи.
– Ах, дорогая, как я вам завидую! – вполне искренне созналась директорская племянница. – Я мечтаю о столице, но дядюшка всегда так занят, так занят, что у него совершенно нет времени вывезти меня в Петербург.
При этом Гликерия, конечно, умолчала, что жалостливый дядя, стоически взвалив на себя ношу ее воспитания и содержания, категорически отказался тратиться на выезды и балы. Дома еще куда ни шло, но чтобы тратить деньги и ездить в столицу искать женихов? Увольте! Уж как-нибудь да сами образуются. И как Гликерия ни умоляла дядю, он был непреклонен, полагая, что и без того облагодетельствовал племянницу без меры, сделав, по сути, хозяйкой дома и наследницей.