Она сунула окурок в песок. Винс привстал, нежно привлек ее к себе и крепко прижался губами к ее губам. Трой вздохнула и сказала:
– Прекрасная ночь.
Он склонился над ее лицом и еще раз медленно поцеловал ее. Потом, опершись на локоть, он тоже закурил сигарету.
– Лучше не делать этого. Иначе я за себя не ручаюсь. – Получилось неловко, даже неуклюже, но все-таки он должен был что-то сказать. Поколебавшись, он спросил: – Вы любите, когда вам делают ужасные признания?
– Обожаю, – сказала она, оправляя соскользнувшую бретельку. Потом обхватила колени руками.
– Об этом тяжело говорить, Трой, и я весь вечер собираюсь с духом... – Слова вырвались потоком, раньше чем он успел обдумать их. – Дело в том... понимаете, я по вас с ума схожу, я так ошалел, что не знаю, как и рассказать вам обо всем. Словом, если говорить начистоту...
– Ради всех святых, Винсент, говорите же, не то я лопну от любопытства!
– Ладно. Вообще, все это... – Он не узнавал своего голоса. – Сперва я относился к этому... как к обязанности. Ведь вы сестра Эбби и все такое... Я считал своим долгом развлечь вас, пока вы здесь... Потом невольно стал думать: а почему бы и нет? Что за беда, если я полюбезничаю с сестрой Эбби? Сами знаете, архитектор, да еще начинающий, должен приобретать знакомства где только может... – Он снова заколебался, стараясь не смотреть в широко открытые, удивленные глаза. – Тут-то я и начал строить планы: богатая наследница, из хорошей семьи, и тому подобное. Мне и в голову не приходило, что все это ужасная подлость. Казалось, так и нужно поступать, если хочешь заниматься архитектурой (успешно заниматься, разумеется), и аккуратно вносить арендную плату, и... – Винс запнулся, вдруг остро почувствовав, как вульгарно, грубо и оскорбительно для нее звучит его покаяние. Он покачал головой. – Простите. Все это выглядит еще хуже, чем я ожидал. Но самое тяжелое, Трой, это когда вдруг проснешься и поймешь, что ты был настоящим подлецом, и ничего не можешь поправить, потому что ты уже до того потерял голову, что не знаешь, как быть, или, вернее, как сделать, чтобы не было того, что было. – Он помолчал. – Ну, в общем, вот и все. – Теперь, когда самое страшное было позади, он немножко воспрянул духом. – Я должен был рассказать вам все... Для меня это единственный способ облегчить душу... – Он снова замялся. – Чертовски глупый способ делать предложение, правда?
Он отвернулся. Сердце у него колотилось как бешеное.
Рискнув наконец посмотреть на нее, он встретил недоверчивый взгляд огромных глаз. Она коснулась его руки и сказала совсем тихо и торжественно:
– Я очень тронута, Винсент. Даже не знаю, что и сказать вам.
Хотя худшее действительно уже было позади и все обошлось куда благополучнее, чем можно было ожидать, у Винса не нашлось сил ответить ей.
– Винсент, бедняжка, – сказала она. Она притихла, но продолжала смотреть на него, держа в руке недокуренную, чуть тлеющую сигарету. Вдруг она рассмеялась и, глубоко затянувшись, выпустила струйку дыма: – Знаете, Винсент, я буду просто сумасшедшая, если откажусь выйти за вас замуж. Несмотря на то, что выходит замуж за человека с вашей внешностью – чистое безумие. У вас даже ноги не кривые. И я уверена, что на травке вы были бы совершенно изумительны. – Она замолчала. Потом с коротким смешком: – Беда в том, что я решила даже не думать о замужестве, пока не поживу в свое удовольствие. Понимаете, ведь я обязательно нарожаю кучу детей. Обожаю детишек. Но сперва я хочу получить кучу удовольствий, вволю повертеть хвостом...
У Винса засосало под ложечкой:
– Трой, послушайте! Трой, я...
– Когда вы добьетесь огромного, поразительного, сногсшибательного успеха, Винсент, когда на вас будут работать человек пятьдесят чертежников и у вас появятся седые волосы – повторите вы тогда это предложение? – тихо спросила она.
– Будет поздно, – не слишком любезно ответил Винс. И перед его взором еще раз ослепительно вспыхнули все его мечты о будущем, такие дешевые и безвкусные; вспыхнули и снова погасли. – К тому времени вы вернетесь в Бостон, у вас будет собственный дом, и одиннадцать человек детей, и три няни-ирландки, и уж не знаю сколько бывших мужей, и...
– Ни в коем случае! Никогда.
Подавленный таким оборотом дела, Винс пытался сохранить хоть крупинку надежды. К чему же было все его бескорыстие, к чему была искренность?
Медленно нарастал гнев, вздымался волной – гнев скорее на себя, чем на нее.
Он выпрямился. Не сказал ни слова. Начал сосредоточенно счищать песок с локтей.
На обратном пути в Нью-Хейвен, сидя за рулем и вглядываясь в безлунную ночь, он угрюмо размышлял о том, что, в сущности, не имеет и никогда не имел никакого представления о любви. Он знает только одно: это чувство должно вызывать подъем духа, а не упадок. Не должно оно так прижимать человека к земле, так подрывать его веру в себя...
Подумать только, ведь он уже больше сорока восьми часов ни разу не вспомнил о своей работе, не вспомнил и о конкурсе, не молился о победе или хотя бы о получении одной из высших наград!
А эта девушка, которая внушила ему сперва подлейшие, а затем благороднейшие мысли и стремления, только довела его до полной растерянности; она даже вызвала в нем какое-то презрение к самому себе! Лучше бы ему никогда не слышать о Трой Остин, лучше бы ее не было на свете...
Но она была. Сидела рядом в машине, поджав под себя ножки в одних чулках, и спрашивала:
– Винсент, а я еще могу считать себя приглашенной на университетский бал?
– Разумеется. – Решительно, несмотря на растерянность.
Они подъезжали к отелю, и Трой говорила о костюме, который она придумала для бала, и спрашивала, где достать всякие мелочи...
Вот она уже выскочила из машины, обошла вокруг, поцеловала его через окно на прощание, и ему показалось, что она произносит его имя как-то по-новому, не так, как раньше.
Когда она пошла к дверям отеля, он чуть было не окликнул ее. Но тут она остановилась сама и, полуоВернувшись, посмотрела вдоль улицы. Винс оглянулся. Ни души.
Когда он снова повернулся к отелю, чтобы еще раз взглянуть на Трой, она уже вошла в вестибюль; сквозь стеклянную дверь он увидел, как она взбегает по ступенькам.
Его руки, сжимавшие руль, вспотели. Он провожал ее взглядом. Видел ее удаляющуюся фигуру; казалось, даже слышал частое, легкое постукивание каблучков по мраморным ступеням и нежный перезвон браслетов...
Наконец он решительно отъехал. Но чувствовал при этом, что его выдержка, его вера в себя и в свои силы – все растворяется в непреодолимом влечении к ней.
День, когда Рафф должен был перевезти свои пожитки в вудмонтский коттедж, выдался тихий, пасмурный, поэтически грустный. Рафф уныло маялся за своей доской в конторе "Скотта и Эймза"; он плохо рассчитал время, и ему пришлось пропустить лекцию о договорах и спецификациях, чтобы поспеть на свидание с Винсом и Эбби, который всегда страшно нервничал, если Рафф опаздывал; вместе с ними Рафф поехал в Вудмонт. Он по-прежнему относился ко всей этой затее без всякого энтузиазма, но считал, что не имеет права пренебрегать возможностью сэкономить на квартирной плате.
Потом они вернулись в Нью-Хейвен, стараясь поспеть в Уэйр-Холл к тому времени, когда Гомер Джепсон начнет свой обход.
Проезжая по Парк-стрит, Рафф с виноватым видом покосился на дом, в котором жила Лиз Карр. Лиз, должно быть, уже спит в своей черно-желтой квартирке; он так и не виделся с ней с того замечательного, сияющего дня, первого настоящего дня весны, когда в обычном, ежегодно повторяющемся приступе весенней лихорадки он безудержно мечтал о любви и об успехе, а вместо этого потерял работу, не получил долгожданной телеграммы и, в довершение всего, встретил – вернее, был вынужден встретить – Трой Остин.
Когда они добрались до комнаты дипломантов в Уэйр-Холле, Гомер Джепсон был уже там. Все трое – Рафф, Эбби и Винс – бросились к своим доскам у оконной ниши и, пока Джепсон разговаривал с другими, взялись за работу.