Французский философ Жуффруа (Jouffroy) красноречиво описал свое "контр-обращение", как метко назвал проф. Старбэк переход от ортодоксальной веры к неверию. Сомнения долго терзали Жуффруа; но окончательный перелом произошел в нем в течение одной ночи, когда его неверие и сомнение вдруг встали перед ним с непреодолимой силой; эта ночь привела его к глубокой печали о потерянных иллюзиях.
"Я никогда не забуду ту декабрьскую ночь, пишет Жуффруа, когда завеса, скрывавшая от меня мое неверие, была разодрана. Я как будто слышу еще мои шаги в пустой и узкой комнате, где я имел обыкновение прогуливаться перед сном. Я еще вижу полузакрытую тучами луну, которая время от времени бросала свет в комнату холодными четырехугольниками. Часы текли за часами, и я не замечал их; я следил с тоской за моей мыслью, которая со ступеньки на ступеньку спускалась в глубину моего сознания, рассеивая иллюзии, скрывавшие от меня правду, и правда с минуты на минуту становилась все яснее.
Тщетно старался я привязать себя к моим верованиям последнего времени, как потерпевший крушение привязывает себя к обломкам корабля. Тщетно, испуганный неведомой пустыней, в которой мне предстояло скитаться, я устремлялся в последний раз к моему детству, к моей семье, к родным местам, ко всему, что для меня было священно и дорого: поток моих мыслей был сильнее, – родителей, семью, воспоминания, верования – все заставили они меня покинуть. И чем дальше, тем настойчивее и суровее они меня преследовали и не останавливались до тех пор, пока не дошли до конца. Тогда я убедился, что в глубине моего духа не осталось ничего прочного и устойчивого.
Этот момент был ужасен. И когда под утро я бросился в изнеможении на постель, я почувствовал как моя прежняя жизнь, такая улыбающаяся и богатая, потухла до конца, и передо мной открылась другая жизнь, темная и опустошенная, где отныне я должен был жить один, один с моей роковой мыслью, которая меня вогнала сюда, и которую я готов был проклясть. Дни, последовавшие за этим открытием, были самыми печальными в моей жизни" [98] .
В опыте определения характера Джона Фостера (John Foster) есть интересный пример быстрого перехода от мотовства к скупости:
"Один молодой человек растратил в течение двух или трех лет обширное наследство в оргиях и кутежах с помощью друзей, которые с пренебрежением покинули его, как только его средства пришли к концу. Он впал в крайнюю нужду и однажды вышел из дому с намерением лишить себя жизни. Блуждая по окрестностям, он безотчетно поднялся на вершину холма, откуда были видны все его прежние владения. Он опустился на землю и не двигался с места несколько часов, погруженный в свои мысли, после чего встал охваченный новой страстью. У него возникло решение вернуть все утраченные владения во что бы то ни стало, и зародился план, который он немедленно начал осуществлять. Он быстрыми шагами пошел куда глаза глядят, предприняв намерение не упустить ни малейшего случая для заработка, хотя бы самого ничтожного. И решил, что не истратит без крайней необходимости ни одного фартинга из того, что заработает. Первое, что привлекло его внимание, это была куча угольев, сваленная на тротуаре перед одним – из домов. Он предложил владельцу дома убрать эти уголья с помощью тачки и лопаты. Ему позволили сделать это и дали за работу несколько пенсов. Верный своему плану по возможности не тратить ни одного пенса, он тут же попросил, чтобы его покормили. С этой поры он стал наниматься в различных местах, работая без устали и боясь истратить лишний пенни. Он не пропустил ни одного случая для выполнения своего плана, каким бы унизительным или трудным не представлялось ему то или другое занятие. Разными способами, не щадя ни трудов, ни времени, через долгий срок он достиг того, что мог купить и перепродать несколько голов скота, распознавать цену которого он научился. Быстро и осторожно он возобновил эту операцию, и его доходы возросли. – Все время ни на минуту не изменяя себе, во всех мелочах он соблюдал чрезвычайную бережливость. Постепенно он расширил свои предприятия и мало-помалу завоевал себе богатство. Я не знаю подробности его дальнейшей жизни. Но конечный результат был тот, что он с излишком вернул свои утраченные владения и умер неисправимым скупцом, оставив состояние в 60.000 фунтов " [99] .
Вернемся теперь к явлениям религиозного душевного возрождения, которые составляют непосредственный предмет нашего изучения. Я приведу пример возможно простейшего типа этих явлений. Это рассказ о полном обращении к религии душевного здоровья человека, который, по-видимому, уже от природы принадлежал к душевно-здоровому типу. Из этого рассказа мы видим, что, когда плод созрел, достаточно одного прикосновения, чтобы заставить его упасть на землю.
Г.Флетчер в своей небольшой книжке, озаглавленной "Menticulture" (Воспитание духа) рассказывает, что приятель, с которым он говорил о той высокой степени контроля над собой, какой достигли японцы благодаря предписываемой буддизмом нравственной дисциплине, сказал ему:
"Вы должны прежде всего освободиться от гнева и душевного смятения". – "Но, возразил я, разве это достижимо?" – "Да, отвечал он, это достижимо для японцев, значит это должно быть достижимо и для вас".
Вернувшись домой, я ни о чем не мог думать, кроме этих слов: "освободиться, освободиться!" Вероятно, во время сна эта мысль непрерывно занимала мой дух, потому что я проснулся с тою же мыслью и с откровением новой истины, которая вылилась в такой фразе: "Если возможно освободиться от гнева и раздражительности, зачем же оставаться под их властью?" Я почувствовал силу этого довода и согласился с ним. Дитя, почуявшее, что оно может стоять на ногах, не станет ползать. И в ту же минуту, как я дал себе отчет, что эти две злокачественные язвы – гнев и мелочная озабоченность могут быть уничтожены во мне, они исчезли. Признание их бессилия над нами, уничтожает их силу. С этого момента жизнь приняла для меня совершенно иной вид.
И хотя желание освободиться от тирании страстей и сознание исполнимости такого желания вошло в мою душевную жизнь, мне нужно было еще несколько месяцев, чтобы почувствовать себя в безопасности в этом новом положении. Но так как я не испытывал больше ни душевного беспокойства, ни гнева, даже в самой слабой степени, хотя случаи к этому и представлялись, я мог не бояться уже этих страстей и не следить за собой. Я был поражен тем, насколько возросла энергия и стойкость моего духа, насколько я стал сильнее во всех жизненных столкновениях и как хочется мне все утверждать, все любить.
[98] Th. Jouffroy. Nouveau Mélanges Philosophiques, 2me édition. p. 83. Вот еще два случая "контр-обращения". Первый я заимствую из коллекции рукописей профессора Старбэка. Рассказ ведется от лица одной женщины:
"В глубине души я думаю, что я всегда относилась более или менее скептически к вопросу о Боге. Мой скептицизм, несмотря на мои юные годы, был подобен все разрастающемуся потоку, который был только прикрыт и управляем религиозными чувствами. В тридцать лет меня спросили в церкви: "Любите ли вы Бога?" Я отвечала согласно обычаю: да, и ждала, что будет дальше. И в ту же минуту блеснули во мне как молния слова: "Нет, ты Его не любишь!" В течение долгого времени меня преследовали стыд и угрызения совести за эту ложь и за вину моего равнодушие к Богу. В то же время я страшилась, чтобы Бог не наказал меня за это каким-нибудь ужасным наказанием… В девятнадцать лет я заболела. Перед тем, как выздороветь, я услышала историю зверского обращения одного человека с его женой, которую он столкнул с лестницы и толкал ногой до тех пор, пока она не лишилась сознания. Меня охватил ужас при этом рассказе. И, в тот же миг пронизала душу мысль: "У меня нет ничего общего с Богом, который допускает такие злодеяния". После этого в течение нескольких месяцев я испытывала по отношению к моему прежнему Богу стоическое равнодушие, под которым скрывались ненависть и надменное недоверие. Я считала возможным, что Он существует, считала вероятным, что Он осудит меня и заранее покорилась этому жребию. Он мало внушал мне страха, и я не испытывала никакого желания Его умилостивлять. Я совсем перестала стремиться к Нему после этого горького переживания".
Из другого примера мы ясно увидим, как мало нужно для того, чтобы привести мысль к новому для нее состоянию, где она обретет равновесие, если подготовительный процесс уже пришел к своему завершению. Достаточно той соломинки, которая по английской пословице, может сломать спину верблюда, уже нагруженного свыше меры. Достаточно кончика иголки, чтобы в перенасыщенном растворе совершилась кристаллизация. Толстой так пишет об этом:
"Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет 26ти уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: "А ты все еще делаешь это?" И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с того дня становиться на молитву и ходить в церковь… И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово было только указанием на то, что там, где он думает, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их" (Л.Н.Толстой. Исповедь. Изд. "Посредника", стр. 7).
[99] Ор. сit., Letter III.
Следующий документ живо обрисовывает довольно частый пример перехода от состояния влюбленности к равнодушию. Влюбленности почти всегда предшествует целый период бессознательного подготовления, пока настает момент, в который становится ясно, что беда уже совершилась и возврата нет. Точно так же бывает и в противоположных случаях. Искренний тон рассказчика кажется мне достаточной гарантией правдивости рассказа:
"В течение двух лет я переживал очень тяжелые состояния, от которых едва не сошел с ума. Я страстно влюбился в одну девушку, которая несмотря на свою молодость, была отчаянной кокеткой. Теперь я думаю о ней с ненавистью и удивляюсь, как мог поддаться ее чарам. Но в то время я пылал любовью к ней и не мог думать ни о чем другом. Когда я оставался один, я вызывал воображением все очарование ее красоты и, сидя за работой, терял большую часть времени, вспоминая наши свидания и представляя будущие беседы. Она была хороша собой, весела, бойка. Обожание мое льстило ее тщеславию. Любопытнее всего, что в то время, как я добивался ее руки, я знал в глубине души, что она не создана быть моею женою, и что никогда она на это не согласится. Мы обедали в одном отеле целый год и могли подолгу и запросто беседовать; но наши более интимные беседы мы держали в тайне от всех. И такое положение дел в соединении с ревностью к одному из ее поклонников, расстраивало мои нервы и отнимало сон. Моя совесть возмущалась такой непростительной слабостью с моей стороны. И я едва не дошел до сумасшествия. Я вполне понимал тогда тех молодых людей, которые убивают своих возлюбленных, о чем постоянно приходится читать в газетах. Тем не менее, я не мог перестать любить ее.
Но замечательнее всего тот странный, внезапный, неожиданный и бесповоротный конец, которым все это завершилось. Я шел утром после завтрака на работу, по обыкновению полный мыслями о ней и о моей несчастной участи. Вдруг, как будто какая-то могущественная внешняя сила овладела мной, я быстро повернул назад и прибежал в мою комнату. Там я принялся немедленно уничтожать все, что хранил в память о ней: локоны, записочки, письма и фотоминиатюры на стекле. Из локонов и писем я сделал костер. Портреты раздавил каблуком с жестоким и радостным упоением мщения. В этот миг она внушала мне только негодующее презрение. И я так чувствовал себя, точно освободился от тяжкого бремени, от болезни. Это был конец. Я не говорил с ней больше, не писал ей, и ни одной мысли о любви не возбуждал во мне ее образ, в течение стольких месяцев заполнявший мое сердце. У меня осталась лишь ненависть к ее памяти, хотя я и признаю теперь, что слишком далеко зашел в этом чувстве. Во всяком случае, в это счастливое утро, я вернул к себе мою душу и никогда больше не попадался в эту ловушку".
Это кажется мне превосходным примером двух противоречивых влечений в одной личности; представляя противовес одно другому, они долго терзают жизнь разладом и неудовлетворенностью. И вдруг, происходит нежданный кризис, и равновесие восстанавливается, "как будто бы какая-то могущественная внешняя сила овладела мной", как говорит автор только что изложенного признания. Профессор Старбэк. в своей "Психологии религии" (стр. 141) приводит два случая, один аналогичный этому, а другой противоположный – мгновенный переход, от ненависти к любви. Я думаю, что он прав считая все такие внезапные переломы результатом особых мозговых процессов, развивающихся бессознательно до тех пор, пока они не оформятся и не осветятся сознанием. Когда мы приступим к изучению внезапных "обращений", я буду широко пользоваться его гипотезой подсознательного созревания этих психических явлений.