У горизонта показался лес. Высокие, вставшие до самого неба деревья манили в свои объятия, и Евсей, поддавшись этому чувству, направился к ним.

Он был полон чудес. По зеленым ветвям прыгали, цокая, рыжехвостые пушистые белки. В кустах мелькали длинные уши пугливых зайцев. А такого обилия грибов и ягод караванщик не видел никогда в жизни, хотя ему довелось пройти на своем веку множество лесов, окружавших города.

"Сказка!" — ему приходилось снова и снова напоминать себе, слишком уж реальным казалось все вокруг.

Малина была огромной и сочной, пахла свежестью и сладостью… Караванщик не смог удержаться. Сорвав несколько ягод, он поднес их к лицу, повнимательней рассматривая и вдыхая аромат, а затем, с некоторым сожалением, отправил в рот. Потом еще, еще… Он остановился лишь когда язык с непривычки стало щипать, а крохотные косточки, застряв в зубах, начали неприятно поскрипывать.

"Интересно, кто-нибудь додумается взять лукошки и пойти собирать грибы и ягоды? — подумал он. В первый миг Евсей даже пожалел о том, что Шамаш удерживает детей в поле, вместо того, чтобы отпустить их в лес. Но потом увидел: рядом с знакомыми кустами малины и ежевики, поднимались, маня к себе спелыми красными ягодами, растения, невиданные на земле… Ему сразу же вспомнилось, что в сказочных владениях богов не все ягоды съедобные. Некоторые ядовиты по природе, другие несут на себе заклятия, случайно упавшие на них с уст Губителя, когда тот снаряжал свои стрелы, готовясь поразить ими всех, кто по какой-то причине прогневал злопамятного, не знающего ни жалости, ни сострадания, бога. — Нет, это не сама сказка, а мир, созданный Шамашем по ее образу, — пытался он успокоить себя, — а, значит, в нем не может быть зла, — но беспокойство, наверное, сродни тому, что испытал Лис, узнав, что все они перенеслись в земли чуда, не покидало его. — Шамаш не знает всего… Нет, он, конечно, знает, просто… Возможно, он понимает все иначе, и то, что представляется ему абсолютно безопасным, нам может грозить бедой. Ведь мы — простые люди, а не небожители… И не бестелесные души, которым не приходится заботиться о сохранении жизни… Так или иначе, пусть уж лучше дети будут в поле, под защитой наделенного даром. Взрослые же должны сами о себе позаботиться — им дана голова, чтобы думать, и память, чтобы помнить, чего опасаться, чего — нет".

Караванщик убедился в своей правоте, заметив рядом с низенькими кустиками черники заостренные листики и черные, собранные в горсти ягоды бузины. "Как просто маленькому несмышленышу, стремящемуся все попробовать на вкус, обмануться и отравиться, возможно, платя за любопытство самой жизнью", — он со злостью придавил растение ногой к земле, сбивая ягоды и втаптывая их в черную, жирную землю.

Он собрался вернуться, предупредить остальных об опасности, чтобы все были осторожны в лесу, но тут его внимание привлекло какое-то серебристое свечение. Оно манило к себе, обещая раскрыть все тайны мироздания. И Евсей, хотя и понимал, что за внешним блеском может скрываться беда, сдавшись на милость победившему его чувству, не в силах более контролировать свои мысли и движения, пошел вперед.

Шаг, другой… Его губы зашептали молитву, надеясь, что ее слова вырвут дух из власти необъяснимого. Но звучавшая в заклятии глубокая, незыблемая вера лишь усилила свечение, сделала так, что оно замерцало, переливаясь различными цветами радуги, словно крошечная капелька росы на серебряной нити расстеленной между деревьями паутины.

В какой-то миг Евсею стало страшно. "Где же тот паук, что, расставив сети, ждет, когда в них попадет добыча?" — думал он, глядя вокруг в поисках своего убийцы. Но вокруг не было ни души.

Еще один шаг… И деревья вдруг разошлись, открывая светлую полянку, в сердце которой словно магическое зеркало сверкало на солнце маленькое лесное озерце, полное тихой грусти одиночества и великой мудрости вечности.

Над водой вились огромные синекрылые стрекозы, разнося на своих прозрачных крыльях брызги солнечного света, внизу, в окружении больших зеленых листьев, плавали, вбирая в себя силы всех стихий, белоснежные кувшинки.

И тут… Ему показалось, что он слышит чистый женский голос, певшей протяжную песню на далеком незнакомом языке. Разум был не в силах понять смысла слов, душа, предавшись магии удивительно нежной и глубокой мелодии, не хотела искать ответов, которые могли бы только разрушить гармонию всего сущего, складывавшуюся из множества маленьких линий и каменьев, сердце же, забыв обо всем на свете, влеклось лишь туда, где, на большом камне-валуне у самой кромки воды сидела, распустив длинные песочного цвета волосы, прикрываясь ими, словно плащом, сказочная певунья.

Караванщик приблизился к ней, остановился в нескольких шагах и замер, не смея окликнуть, заговорить…

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем песня закончилась, незнакомка, наклонясь к воде, сорвала кувшинку, собираясь вплести ее себе в волосы и, вдруг, словно очнувшись ото сна и ощутив на себе чей-то пристальный взгляд, оглянулась.

Ее юное лицо было так прекрасно, полные жизни и света золотые глаза столь завораживающе глубоки, что от одного взгляда захватывало дух, немели уста, сердце, сбиваясь с ритма, то застывало, то, внезапно срываясь с места, бешено стучалось, несясь неизвестно куда.

"Кто ты?" — алые, столь желанные и манящие уста не шевельнулись и слова, сложившись из дыхания тишины, родились в самом разуме, пронзая его тонкими острыми иглами, причиняющими не боль — блаженство.

— Караванщик, — губы отказывались слушать его и Евсею стоило немалого труда, чтобы заставить их подчиняться себе. — Прости меня, госпожа, — не на миг не сомневаясь, что перед ним одна из богинь, он опустился на колени, склонил голову, выказывая Ей свое почтение, — прости за то, что осмелился прервать Твое уединение.

"Подойди, — ее голос был столь мелодичен, словно она и не говорила вовсе, а пела. — Не бойся меня, смертный, я не причиню тебя зла".

— Кто Ты, прекраснейшая из богинь? — делая шаг вперед, наконец, осмелился прошептать вмиг высохшими, побледневшими губами Евсей.

"Нанше," — ее глаза погрустнели, в голосе зазвучали нотки тревоги.

— Госпожа предсказаний…

"Да, смертный, и их тоже… Хотя, поверь мне, я была бы куда счастливее, оставаясь лишь хозяйкой подводных пределов. Может быть, тогда люди не сторонились бы меня, словно я дочь Нергала, а не мудрого Этли. Вот и в твоих глазах зажегся страх…" — она опустился голову на грудь. Волосы шевельнулись, открывая спускавшийся в воду покрытый серебристый чешуей рыбий хвост, заменявший подводной богине ноги.

— О прекраснейшая, люди помнят Тебя и почитают!

"Почему же я чувствую себя покинутой и забытой всеми, брошенная здесь совсем одна? Почему смертные перестали звать меня, прося истолковать сны, рассказать о дне грядущем?"

— Мир изменился, госпожа. Озера и реки многие тысячи лет спят под толстым панцирем льда. Мы просто не можем Тебя позвать… — как жаль! Ему бы так хотелось постоянно видеть Ее, любоваться…

"Ах да, Шамаш… Я слышала об этой выходке Нергала", — глядясь в озерную гладь, богиня провела ладонью по волосам, поправляя кувшинку.

— Выходке? — караванщик почувствовал, как его душу пронзила огненной стрелой страшная боль. Очарование начало ослабевать. Как можно называть выходкой то ужасное злодеяние, что положило конец существованию целого мира, его мира?!

"Вряд ли дело зашло бы так далеко, — та слышала не только слова, но и мысли смертного, однако, голос продолжал звучать спокойно и ровно, когда ей было абсолютно безразлично, что думал ее собеседник. — Можешь успокоиться, смертный: боги не оставят вас. Скоро все измениться…"

— Когда, моя госпожа? — ему так хотелось верить в это!

"Что значит век для бессмертного? Он лишь краткий миг на плаще вечности. Я ясно вижу грядущее. Перемены коснутся вашего рода во мгновение ока. Но сколько минует до той поры лет на земле, о том мог бы сказать лишь Шамаш, отмеряющий счет дней в вашем мире. Шамаш… — богиня на миг задумалась. В ее глазах разлилась печаль. — Как мне жаль его! Это Айя, лишь она виновата во всех постигших его бедах! — в голосе зазвучали нотки злости. — К чему было, зная, что Нергал в нее тайно влюблен, выставлять всем на показ свое семейное счастье? Неужели она думала, что сможет безнаказанно мучить такого грозного и необузданного, как сама стихия, мужчину? И чего она добилась? — Нанше качнула головой. Ее волосы, словно превратившись в водопад, зашумели, заскользили золотыми потоками по точеным каменным плечам, укрытым тончайшими серебряными тканями. — Воистину, Айя достойна Нергала, а не своего мужа, — она взглянула на застывшего перед ней караванщика, в глазах которого читались удивление и ужас. Он не мог поверить… Но ведь это были слова самой богини! Кому, как не ей знать, что происходит на небесах… — Если ты не веришь мне, спроси у моей подруги, Гештананны. Она знает все, будучи летописцем подземного царства. Но можешь не сомневаться: она тебе скажет то же самое. Ничего, Айя получит то, что заслужила. Как ты думаешь, почему она неотступно следует теперь за своим мужем? — богиня, став вдруг похожей на сплетничавшую рабыню, огляделась, будто проверяя, нет ли рядом кого-нибудь, кто мог бы подслушать ее слова. — Она знает, что Нергал добавил в яд, поразивший Шамаша, особое заклятие, которое сделает так, что бог Солнца всем сердцем полюбит ту, которую первой увидит, очнувшись от забытья. Только это все равно будет не Айя! Как бы та ни старалась! — тонкие губы богини растянулись в ехидной усмешке. — Ведь Нергал набросил ей на плечи свой плащ — невидимку! И он ждет, с удивительным для него терпением и нескрываемым злорадством, когда, отвергнутая любимым мужем, она придет к нему не как госпожа, а брошенная собака!"