– Я в последний раз спрашиваю. Что вы видите?
– Левую руку. Три пальца сломаны.
– Большой в том числе, правильно?
– Правильно.
– Пять тысяч крон.
– Я не пойму, к чему вы клоните.
– Указательный палец. Тысяча крон. Мизинец. Тысяча крон.
– Я по-прежнему вас не понимаю.
– Йохум Ланг. Это его тариф. И почерк. Фотографии из дела, которое мы вели недавно. Парень с искалеченной левой рукой задолжал семь тысяч крон. Одна из жертв Ланга. Вот какого мастера вы прикрываете. А тем временем он продолжает увечить людей. Такая у него работа.
Эверт Гренс замолчал, подождал немного и положил трубку. Пусть посидит подумает. С черно-белым снимком трех сломанных пальцев перед глазами. И пусть смотрит на них, пока он ей не перезвонит.
В конце коридора открылась дверь, и оттуда стремглав выскочил Свен Сундквист. Он поспешно подошел к Гренсу и сказал:
– Эверт, мне только что позвонили.
Гренс плюхнулся на факс: у него болели ноги, такое с ним бывало. Тонкая крышка факса угрожающе заскрипела, но он не слышал. Свен как раз слышал, но ему было некогда. Он посмотрел на шефа:
– Это под Фрихамененом. Русский переводчик уже туда выехал.
– И что?
– Она должна была подняться на борт корабля, идущего в Литву.
Гренс сделал нетерпеливый жест:
– Ближе к делу!
– Алена Слюсарева. Мы ее нашли.
Они говорили об этом много раз.
Вели ли они с Бенгтом допрос, сидели ли в кабаке или у него дома в саду – они постоянно говорили о правде. О том, что есть еще места, где она под запретом. О том, что есть правда и есть ложь, и правда – то единственное, что человек вынесет всегда. Как бы тяжело ему ни было.
Все остальное – чушь собачья.
Одна ложь порождает другую, и в конце концов человек так запутывается, что перестает различать правду, даже если это единственное, что у него есть.
Они строили свою дружбу на правде. Чтобы всегда говорить, что ты думаешь, даже если это трудно. Бывало, один из них чувствовал, что второй отступает от правды, замалчивает ее с самыми благими намерениями. Тогда они орали друг на друга, хлопали дверями, выбегали в коридор, а потом возвращались, и так продолжалось, пока не выходила наружу она. Правда.
Эверт Гренс дрожал.
Какая дьявольская ложь.
Во что он верил? Что Бенгт – само воплощение правды и только правды?
Он сел за рабочий стол, и мысли его крутились вокруг видеокассеты, которую большую половину дня он носил в кармане, а потом бросил в Меларен.
Сейчас я лгу.
Ради Лены.
Ваша сраная правда.
Я вру, чтобы скрыть твою ложь.
Эверт Гренс придвинул к себе картонную коробку, которая стояла у него на столе. Он снял с нее крышку. Там лежали и вещи, пару часов назад изъятые при обыске у Алены Слюсаревой.
Он взял коробку в руки и перевернул кверху дном. Ее жизнь на его столе. Вещей было немного, да и сколько человек в бегах может с собой взять? Он по одной брал их и рассматривал.
Зажим для денег, и в нем несколько тысячных купюр – плата за то, что она раздвигала ноги по двенадцать раз на дню в течение трех лет.
Дневник. Он сломал замок и перелистал страницы, усеянные кириллицей, – длинные слова, которых он не понимал.
Пара дешевых пластмассовых солнечных очков. Такие покупают по случаю, проходя мимо.
Мобильный телефон. Довольно новый, с множеством функций, которыми пользовались со знанием дела.
Обычный пассажирский билет с сегодняшней датой – шестое июня. На маршрут Стокгольм-Клайпеда. Он посмотрел на часы: скоро билет будет недействителен.
Еще раз взглянул на рассыпанную перед ним жизнь Алены Слюсаревой, а потом сгреб все это обратно в коробку.
Быстро пробежал глазами протокол задержания, подписал его и положил к другим документам.
Гренс знал больше, чем хотелось ему самому.
И теперь он все же должен ее допросить.
А она скажет ему именно то, что он не хочет слышать. Так что он выслушает и тут же забудет, а ее попросит собрать манатки и отправиться домой.
Ради Лены. Не ради тебя. Ради нее.
Гренс встал и пошел через коридор, к лифтам, а оттуда в КПЗ к начальнику охраны.
Он подождал, а потом они вместе отправились в камеру, где уже полтора часа сидела Алена Слюсарева. Охранник, как обычно, сперва заглянул в четырехугольный глазок посреди двери. Она сидела там. На узких нарах, наклонившись вперед и склонив голову до колен. Темные волосы закрывали лицо.
Охранник открыл дверь, и Гренс зашел в серую неуютную комнату. Она подняла заплаканные глаза. Он кивнул ей:
– Ты, конечно, говоришь по-шведски?
– Немного.
– Отлично. Я должен тебя допросить. Мы присядем оба тут на нары, но между нами будет диктофон. Понимаешь?
– Зачем?
Алена Слюсарева вся сжалась. Так она делала, когда клиент входил в нее слишком сильно и у нее начинал ныть низ живота. Тогда ей казалось, что так ее никто не видит.
Допрос ведет Эверт Гренс (Э. Г.): Ты меня помнишь?
Алена Слюсарева (А. С.): Там, в квартире. Ты полицейский, который двинул дубинкой ему в живот. Диме Шмаровозу. Он аж повалился.
Э. Г.: Значит, ты это видела. А почему все-таки убежала?
А. С.: Я увидела Бенгта Нордвалля, вот почему. Запаниковала. Хотела просто сбежать.
Он сидел рядом с молодой женщиной из Прибалтики на узких нарах в КПЗ. Спина болела после ночи, проведенной на диванчике в кабинете, ноги просто ныли, как обычно. Без особых причин. Он устал. Он не хотел тут сидеть и закапывать в дерьмо единственную зацепку в этом деле. Не говоря уже о собственной гордости и самоуважении. Он ненавидел ложь, которая легла на него тяжким грузом, но он будет лгать и дальше – у него нет другого выхода.
А. С.: Мне сказали. Что Лидия умерла.
Э. Г.: Да. Это так.
А. С.: Теперь я знаю.
Э. Г.: Сначала она застрелила ни в чем не повинного полицейского. А потом свела счеты с жизнью с помощью того же пистолета. Один выстрел в голову из девятимиллиметрового пистолета Макарова. И я бы очень хотел узнать, каким образом он к ней попал.
А. С.: Она умерла. Она умерла! Теперь я знаю.
Она надеялась. Так всегда надеются: раз я не знаю, значит, этого не было.
И вот теперь она плакала.
Она перекрестилась трясущейся рукой и зарыдала так, как рыдает тот, кто только что понял, что человека, по которому он будет тосковать, больше нет.
Эверт Гренс ждал, когда она наплачется всласть. Он смотрел на диктофон, в котором медленно крутилась пленка, и молчал, пока она не успокоилась, а потом стал снова задавать вопросы.
Э. Г.: Девятимиллиметровый. Пистолет Макарова.
А. С.: (неразборчиво).
Э. Г.: И взрывчатка.
А. С.: Это я.
Э. Г.: Что «я»?
А. С.: Принесла.
Э. Г.: Откуда?
А. С.: Оттуда же.
Э. Г.: Откуда?
А. С.: С улицы Вёлунда. Подвал там был.
Гренс в сердцах так стукнул по диктофону, что чуть не задел Алену. Как? Как, черт возьми, несчастная испуганная девочка в бегах смогла проскользнуть мимо полицейских, которых он оставил следить за той квартирой? Причем оставил не в засаде, а открыто! Как смогла она пробраться в подвал, а потом скрыться, прихватив с собой достаточно этой дряни, чтобы взорвать к чертям пол огромной больницы?
Она испугалась: он стукнул рукой так же сильно, как обычно. Она прямо вся сжалась. Он тут же попросил прощения и пообещал больше такого себе не позволять.
Э. Г.: Ты, конечно, знала, для чего ей все это нужно.
А. С.: Нет.
Э. Г.: Ты принесла ей оружие и взрывчатку, не спросив зачем?
А. С.: Я не знала ничего. И вопросов не задавала.
Э. Г.: А она сама ничего не говорила?
А. С.: Она понимала, что если бы я знала – я тоже бы была там. С ней.
Эверт Гренс остановил диктофон, вытащил кассету. Ложь. Этот допрос никогда не будет расшифрован и внесен в протоколы. Эта пленка тоже исчезнет точно так же, как вчера исчезла та, другая, на которой было записано их совместное свидетельство.