— Мне кажется, что вы с ним очень похожи. Что у вас есть что-то… родственное. Может, вы потому и вечно схватываетесь, как только оказываетесь рядом.

— Ты так думаешь? — ухватилась Гражена за очень интересующую её тему; интересовало же её нынче всё, что хоть каким-то боком относилась к ним с Айна-Пре. — А чем именно мы схожи?

Дженева крепко задумалась. Её неотчётливые понимания никак не хотели оформляться в слова.

— Ну… Какой-то силой. Да, у него её всё равно больше. Но она есть и у тебя. Вот! — обрадовано выдохнула она, довольная тем, как справляется со сложным вопросом. — И ещё вы оба какие-то… безбашенные, что ли. И вместе с тем очень практичные.

— Ой, сколько комплиментов, — искренне порозовела практичная безбашенная сильная женщина.

Отъезд Гражены вдруг кольнул Дженеву негромкой, но глубокой печалью, что попрощались они не на пару месяцев, а навсегда. Дженева всеми доступными средствами постаралась тут же забить это чувство, свести его в разряд "ничего не было" или хотя бы "всё это глупости". Хуже всего было то, что в последнее время у неё действительно обострилась способность предчувствования и понимания. Пока это касалось простых вещей, вроде попадёт ли она сегодня под дождь, или под каким комодом стоит поискать потерянный гребень, или из-за чего леди Олдери была целый день расстроена — каждое новое подтверждение правильности её мелких угадываний доставляло ей немалые поводы для по-детски самодовольной гордости. Сейчас же, когда предчувствие, не спросясь её саму, вдруг подало голос в серьёзном деле, да ещё и так… безвозвратно, что ли — Дженева готова была с размаху отказаться от любых претензий на прежде такую приятную способность предвидеть. Лишь бы ничто не помешало Гражене в положенное время вернуться домой живой, здоровой и веселой!

Нахлынувшим переживаниям не дало разыграться простое воспоминание о том, как совсем недавно весьма уверенное предчувствие вдруг не сбылось. И тоже в не менее серьёзном деле.

Давно и безнадёжно влюблённый в неё Юз. Он молчал о своей любви, потому что она, щадя его чувства, не давала ему повода даже обмолвиться о них. Но теперь, когда и она сама вдруг так ярко и так сильно влюбилась в него — всё счастливо изменилось. Теперь он мог, ничего не опасаясь, признаться ей — и всё у них бы пошло просто чудесно. И так кстати приближался праздник щедрого солнца, самое время для страстных шёпотов и первых поцелуев…

В общем, к Гине Дженева шла полностью уверенная, что оттуда она уйдёт не одна. Дни — и особенно ночи — перед праздником она проводила в расплывчатой дымке фантазий о том, как они объяснятся, в завлекательной сладости придуманных историй, одна краше и возвышеннее другой… Не замечая их неизбежного яда.

…И когда на празднике Юз в который раз не воспользовался возможностью отвести её в сторону для важного разговора, или шепнуть ей на ухо горячие слова, или всё сказать одним лишь взглядом — она вдруг почувствовала себя смертельно раненой…

Хорошо хоть, у неё хватило сил не высказать ему — что она думает о его честности и смелости. Но всё-таки, кажется, из-за чего-то напала на него. Они чуть не поругались…

На следующий день Дженеве довелось много передумать и перерешить. Крохотная нотка стыда за своё вчерашнее поведение растворила остатки злости на Юза. И ещё она поняла, что, несмотря ни на что, её чувства к нему действительно настоящие. Она очень любит его.

Дольше держался неприятный осадок от того, что её уверенные ожидания тогда не оправдались, — но только до тех пор, пока она не воспользовалась этой несбывшейся предуверенностью как неоспоримым фактом: далеко не все её предвидения сбываются на самом деле. И поэтому она на совершенно законных основаниях может не волноваться о том предчувствии насчет Гражены.

Дженева облегчённо вздохнула — и заодно перешагнула через то, что казалось огромной горой обиды на Юза, а на самом деле было кротовиной временного разочарования. Ну не признался он тогда! Ну и что? Они куда-то спешат? Может быть, как-то иначе будет даже интереснее. Главное, что они любят друг друга. А всё остальное…

Пришло время разгара лета. Верхний город привычно опустел, все, кто мог, уехали от жары в свои деревенские усадьбы. Леди Олдери вслед за двором перебралась в Лесное Зараменье. Забрала с собой почти всех домашних слуг, так что дом на Тополиной улице обезлюдел. Теперь Дженева вдосталь наслаждалась успокоённой тишиной вокруг и странным ощущением нереальности опустевших улиц. Даже почти полная потеря нормальных обедов и ужинов (единственная оставшаяся кухарка заводилась с готовкой, только когда сама хотела чего-то более существенного, чем хлеб с сыром) воспринималась совсем не поводом расстраиваться, а дополнительной свободой от привычной рутины. Свободой от необходимости играть в богатом доме утомительную и непростую роль "подруги племянницы хозяйки".

Жизнь в столице много дала Дженеве в плане возможности разглядеть что-то типа многоступенчатой лестницы, на которой находились все без исключения люди. Торговцы, писари, веселые подружки, солдаты, вельможи, жёны пекарей, нищие — все-все-все. У каждого своё место. И каждый должен знать, кто кому уступает дорогу на узком мосту. Неписанный закон прост — уступает тот, кто находится ниже по этой лестнице. Поэтому так важно правильно и быстро оценить взаимное расположение, кто выше, а кто ниже.

Это было похоже на игру, которую сами игроки уже и не замечают — как не замечаешь деталей исхоженной годами дороги. Её правила обычно перенимают ещё будучи детьми. От этого соблюдение игры практически никогда не представляет особого труда. Но Дженева разглядела два усложняющих условия.

Первый относился к случаям, когда люди стояли почти на одной ступеньке. Здесь очень легко вовлечься в споры-выяснения, кто кого лучше и выше. Вспомнить только, как леди Олдери второпях и в расстройстве собиралась в Лесное Зараменье, лишь бы не появиться там позже одной придворной дамы! Это какое-то детское соревнование за место рядом с королевой продолжалось у них уже кучу лет и конца ему не было видно.

Во второй случай, более редкий, попала сама Дженева. Нелады происходили, когда человек вдруг резко поднимался по этой лестнице. Дочка гончара в усадьбе астаренского барона, да вдобавок ещё и уличная плясунья, волею судеб и желанием дочери барона и племянницы придворной дамы вдруг взлетела высоко. Фактически была поставлена Граженой почти на один уровень с ней самой. И это не могло не вызвать сложностей в доме леди Олдери. Нет, конечно, не с самой хозяйкой, а со слугами — точнее, со служанками. Последние нередко позволяли себе то грубым словом, то едкой гримаской напомнить выскочке её настоящее место.

Дженева была сильно задета этим, особенно поначалу. Принимать унизительное обращение не хотелось. Но и требовать уважения к себе тоже было не решение. Последнее быстро выяснилось на примере славнопамятного маэстро Брутваля. Толстый учитель встрял тогда в беспросветную битву со слугами, которая закончилась только его уездом домой — и далеко не в его пользу. Поэтому Дженева решила действовать иначе: запастись терпением, здравым смыслом — и сарказмом поядрёней, когда кто-то из домашних слуг позволял себе зайти слишком далеко. Язычок у неё был вполне отточен, поэтому даже самые вредные скоро попритихли.

Впрочем, это было почти единственным, чего ей удалось достичь. Объем зависти к выскочке был слишком велик, чтобы отказаться от удовольствия чувствовать к ней неприязнь.

Но сейчас Дженева могла вполне отдохнуть от всего этого. Насколько противостояние было утомительным, выяснилось, только когда оно, за временным исчезновением второй стороны, само собой прекратилось. Солнечное лето, чувство освобождённости, отсутствие особенных забот — всё это само по себе способно наполнить тебя тихим счастьем. А у неё ещё была и любовь, настоящая любовь…

Дженева потёрла затёкшие ноги и сладко потянулась. Долгожданный перерыв. Повернулась на шевеление сзади и, вспыхнув ободряющей улыбкой, понимающе подмигнула Юзу. Последнее время они часто занимались вместе и Дженева пользовалась любой возможностью, чтобы поддерживать его, заранее остерегать от обычных ошибок новичков, да и вообще служить чем-то вроде опытного проводника по загадочной стране чародейского ученичества. Юз устало дрогнул улыбкой и, нарочито тяжко встав, направился к свой сумке, висевшей на гвоздике у двери.