Два дня спустя в лекционном зале на восьмидесятом этаже таунхауса собралась весьма избранная аудитория из 90 женщин, отдающих себе отчет в том, что их особо отметили, пригласив на эту чрезвычайно многообещающую лекцию знаменитого доктора Кроуба.

Сознавали они также и то, что, если они откажутся от сотрудничества, им больше никогда не представится возможность "излечиться" на Острове Передышки, хотя об этом никогда нигде не говорилось. Кроме того - хотя и об этом никогда не говорилось тоже, - если бы они заартачились, кое-кто мог бы забыть пополнить их даровой запас марихуаны.

Они принялись обсуждать между собой вот какой вопрос: как членам высшего света им вменялось в обязанность использовать свое положение - и положение своих мужей, - чтобы творить добро. Хоть название не произносилось вслух, но все они являлись членами очень элитного клуба, состоящего из тех, кому повезло стать "просвещенными" на Острове Передышки.

С Кроубом у Мэдисона возникли кое-какие хлопоты. Доктор принял сверхдозу ЛСД, и двум громилам пришлось подержать его под контрастным душем, чтобы привести в чувство.

Теперь он стоял на лекторской трибуне, отдавая себе отчет в том, что если будет валять дурака, то его слегка тряхнет через скрытый от посторонних глаз электроошейник, и старался привести себя в уравновешенное состояние.

– Леди, - начал он, повторяя то, что слышал в наушниках, - вы знаете, что как принадлежащие к избранному кругу немногих посвященных, вы при вашем общественном положении имеете… имеете… кое-какие обязанности. Общество, в котором мы живем, является… является, к несчастью, свалкой безудержного безумия и чудовищных преступлений. Скрываясь от непросвещенного взгляда, мозги мужчин кипят похотью и невообразимой жестокостью. Меня пугает, когда я вижу, каким опасностям подвергается наше общество и как плохо оно… оно… оно справляется с ними. Это требует суровых, очень суровых мер! - Кроуб сделал глубокий вдох и, опершись о трибуну, постарался собраться с мыслями. Затем продолжил нести околесицу: - Наклонитесь вперед… Произошел случай, такой, знаете ли, чудовищный… что я даже говорить вам о нем не хочу… подайтесь назад. Вы же все-таки благородно воспитанные дамы, и я не должен говорить о нем, чтобы не оскорбить вашего слуха… не настаивайте.

– Нет-нет! - выкрикнула из первого ряда леди Артрит Чопор, считавшая себя лидером этой избранной группы. - Продолжайте, продолжайте! Не бойтесь оскорбить наш слух.

– Да-да, продолжайте! - послышалось отовсюду.

– Похоже, вас нужно упрашивать, - пробормотал Кроуб.

– Нас не нужно упрашивать! - прокричала какая-то женщина. - Скажите!

– Продолжайте…

– Итак, дорогие дамы, этот случай такой, знаете ли, отвратительный, что вы просто съежитесь от страха. Этот случай уникальный. Настолько уникальный, что совершенно выпадает из поля зрения фрейдистской психосексуальной патологии!

– Нет, не может быть! - раздались выкрики.

– Это случай, - говорил Кроуб, - не оральный. Он не генитальный! Он даже не латентный! Орите во всю глотку.

Женщины испуганно уставились на доктора. Кроуб вдруг упал в кресло.

– Сюда явилась женщина, - сказал он, - чтобы описать этот случай как очевидец. Представьте ее.

На трибуну робко поднялась Мили. Несмело огляделась. И, увидев полные ожидания лица слушательниц, обрела уверенность.

– Все, что он говорит, правда, - заговорила она. - Я сдавала ему жилье. Он никогда не водил к себе женщин. Всегда запирал комнату, когда уходил в ванную. Ни с кем не общался. А когда бывал у себя, то безвылазно сидел в своей грязище. И день и ночь строил планы, как бы подвести меня под монастырь. А я-то всегда улыбалась ему и вежливо с ним здоровалась. Когда он съехал, мы не могли найти ни одного постояльца, который согласился бы занять его комнату. О ней ходило столько скверных разговоров, что она все еще пустует! - Мили разразилась рыданиями, и ее увели с трибуны.

Ее место занял Ске.

– Я долгое время был его шофером, - сказал он. - И столько от него натерпелся, что душа моя словно обуглилась. Это был самый жуткий период в моей жизни. Бывало, сидит в аэромобиле и старается скрыть, как скрежещет зубами. Я служил ему верой и правдой, а он пытался меня подставить. Невозможно даже описать, какие мерзости он творил. - Тут он умолк, как ему было велено, и спустился с трибуны.

Наступила очередь старого Ботча.

– Я был его главным клерком, и это погубило меня. Вереницу преступлений этого человека можно было вытянуть на полвселенной. Наивысшей точки его безумства достигли тогда, когда он приказал лишить меня жизни.

И Ботч покинул трибуну. Его место вновь занял Кроуб, на сей раз несколько оживший.

– Итак, леди, теперь вы убедились, что безумие свирепствует. Диагноз этого случая настолько чудовищен, что во всех анналах психиатрии аналога ему не найти. Я просто… держите себя в руках… по-профессорски привел вам этот случай, дабы продемонстрировать, что когти безумия вонзились в самые глубины нашего общества… держите себя так, будто скоро закончите.

– Подождите! - крикнула леди Артрит. - Кто он, этот больной, и где он сейчас?

– Посмотрите на дверь. Тот человек, что информировал меня об этом случае, еще здесь?

– Да, - тотчас ответил служащий-распорядитель.

В зал неуверенно вошел актер, одетый как надсмотрщик королевской тюрьмы. На нем была маска.

– Доктор Кроуб, - сказал он, - я сообщил вам об этом для пользы общества. Если узнают, что я информировал вас о том, что делает правительство, я могу лишиться работы.

– Скажите им, скажите, они не будут требовать, чтобы вы открылись.

Актер повернулся к аудитории и заговорил:

– Этого человека содержат в королевской тюрьме, чтобы спасти его от суда. Он сидит в камере, под охраной. Опасаются, что, представ перед судом, он разгласит такое, что потрясет правительство до самых основ. Даже если его отдадут под суд, то судить будут тайно. Мы, надсмотрщики, вот чего боимся: выпустят его в общество через заднюю дверь - и он засыплет улицы жутко обезображенными телами бедняков и невинных людей. И хотя я ничего не смыслю в вашей психиатрии, но, понаблюдав за ним в камере, могу сказать, что за все время службы повидал всяких злодеев, но хуже этого человека еще не встречал. Он просто неописуем! И тем не менее его прячут и берегут.