Прошу прощения. Вместо того чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что милиция прибыла в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой сумку с продуктами (конкретное ее содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.

Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая — какую именно.

— Что тут происходит? — спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю — первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.

— Олег Николаевич, — хмуро сказал Никита.

— Что? — нетерпеливо спросил я. — Что Олег Николаевич?

— Утонул, — сообщил Никита.

— Утонул? — Это было все равно что сказать, будто Парицкого задрал медведь. Где он мог утонуть в середине февраля? Не в собственной же ванной! Речка наша, впадавшая в Неву, давно застыла, пруд тоже, а до Финского залива далеко, и чтобы там утонуть, нужно быть моржом, в то время как Олег Николаевич даже в августовскую теплынь не любил купаться, о чем сам мне как-то рассказывал.

Оставив Никиту, я направился к одному из милиционеров, представился и задал тот же вопрос: «Что происходит?»

На этот раз ответ оказался более пространным и точным. Более того, меня даже попросили войти в дом, усадили в маленькой гостиной на стул, на котором я обычно и сидел, когда приходил к Парицкому, и, прежде чем сообщить интересовавшую меня информацию, устроили перекрестный допрос. Перекрестный в том смысле, что вопросы задавали сидевший справа от меня гражданин в штатском и сидевший слева участковый Веденеев, знакомство с которым у меня было шапочным — однажды, вскоре после того как я переехал в поселок, Михаил Алексеевич явился ко мне вечером, выпил три стакана чая с вареньем и выпытал всю биографию, начиная со дня рождения 3 апреля 1948 года в городе Клинцы Брянской области и заканчивая покупкой дачного домика после смерти Софы и выхода на пенсию.

Ответив на вопросы, которые не могли иметь отношения к какому бы то ни было происшествию с Олегом Николаевичем, я задал — в третий уже раз — свой: «Что тут, в конце концов, происходит?»

Тогда участковый Веденеев и сообщил, что час примерно назад тело Парицкого было обнаружено в пруду, расположенном метрах в пятистах от поселка в направлении Питера. Пруд, понятно, замерз еще в ноябре, переправляться по льду на противоположный берег никому — и тем более Парицкому — в голову прийти не могло, потому что, во-первых, делать там было решительно нечего, а во-вторых, вокруг пруда шла тропа, по которой идти было куда удобнее, чем по льду, не очень-то прочному по причине мягкости нынешней зимы. Именно по этой тропе и шел некто (имени свидетеля Веденеев мне не назвал, и я лишь потом узнал, что это был Антон Челяев, добиравшийся пешком от станции), увидевший, что метрах в десяти от берега лед сломан, образовалась довольно большая полынья и в ней (могу себе представить, что почувствовал Антон!) виднеется человеческое лицо с выпученными глазами и раскрытым ртом.

Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.

Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал — заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.

Скорее всего.

— Чисто теоретически, — сказал участковый, массируя себе затылок, — можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойного. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?

— Нет, — сказал я. — Даже теоретически — нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…

Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.

— Чушь, — убежденно сказал я. — Не мог он покончить с собой. Тем более так.

— Ага, — с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.

— Я тоже так думаю, — кивнул Веденеев. — Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.

— Да, — вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, — скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?

— Лена, — кивнул я. — Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…

— Да-да, — с готовностью согласился Веденеев, — позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.

Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось, чтобы Лене звонил Веденеев или этот в штатском. Чужой голос и слова, которые не приведи Бог услышать… Лучше я сам.