Голуби посетили Пушкина,

исклевали его задумчивость —

статуя из серой бронзы беседует с голубями,

терпеливая, как бронза, —

нынешним птицам

её не понять,

уже другой язык

у птиц,

и с крошками Пушкина

они летят к Маяковскому.

Похоже, будто из свинца его статуя,

похоже, будто отлита

из пуль, —

они не изваяли его нежность,

лишь его статную гордость, —

если он и впрямь разрушитель

нежности,

как же он жил

среди фиалок,

под светом луны, —

любил?

Вечно чего-то недостаёт статуям,

застывшим в реке времени, —

то чётко нашпиливают воздух

на военный клинок,

то сидят (Гоголем),

как туристы в сквере,

а иные, устав трястись в седле,

не могут спешиться, чтобы поесть.

По чести говоря, печальны статуи,

потому что время,

оседая на них, окисляется,

и, хотя к ним наведываются цветы,

чтобы прикрыть их холодные ноги,

цветы — не поцелуи,

и приходят они сюда умирать.

Белые полдневные голуби

и поэты-полуночники

бродят вокруг башмаков

железного Маяковского,

вокруг его страшного бронзового пиджака

и его железного рта без улыбки.

Однажды к вечеру, в полусне,

я услышал в городе, как от реки к холмам

взмыли стихи, псалмопения

словоохотливых мастеров слова.

Слышал ли Владимир?

Статуи — слышат?

Он казался разгневанным,

его жест не допускал стихов —

возможно, статуя — полость

из мрамора, бронзы или камня, — ракушка

какого-нибудь раненого существа, которое ушло

и оставило эти стылые останки,

жест, неподвижное движенье,

ветошь души?