От веры в астрологию, от атавизма мрачных привычек,

которые, хочешь не хочешь, а вечно носишь с собой,

осталась во мне невнятная склонность, горчащий привкус.

От давних примет, разговоров — истёртых, протёртых,

как старое кресло, от слов

по-холопски исправных,

избитых, забитых, густеющих, словно сметана;

от мёртвых недель и от спёртого воздуха в наших жилищах.

Кто может похвастать таким же твёрдым терпеньем?

Я втиснут в толстую кожу здравого смысла,

сдавившую грудь змеиными кольцами благоразумья, —

и все мои детища порождены в упрямом боренье.

Ах, я же могу единым глотком коньяка распроститься

с этим вечером, избранным из череды вечеров.

Я населён живым веществом заурядного цвета —

молчаливым, как старая мать, неподвижным,

словно тень деревенской часовни и прах под могильной плитой.

Я до края наполнен чуткой колодезной влагой,

дремотной водой, опочившей в скорбной готовности слышать.

В гитарной моей сердцевине уснул древний ветер —

сухой и певучий, недвижный и неколебимый,

звонким дымом своим насыщает моё он дыханье:

первооснова покоя, живинка жидкого масла:

угрюмая птица мой мозг стережёт неусыпно,

и ангел бессменный в моём обитает клинке.