В воскресенье утром мы отправились бродить по Генуе – беседовали о пустяках, смотрели по сторонам, взирая на груды кожаных изделий в магазинах под сводами галерей. Днем мы самым невероятным образом попали на футбол: Габриэлла оказалась заядлой болельщицей.

В воскресенье вечером мы легли спать рано, потому что как сказала Габриэлла, нам придется вставать в шесть, чтобы ей не опоздать на работу. Но в ту ночь она так крепко прижималась ко мне, словно это было последнее наше свидание, а когда я поцеловал ее, щека Габриэллы оказалась мокрой от слез.

– Ну что ты плачешь? – сказал я, вытирая их пальцем. – Не надо.

– Я сама не знаю, в чем дело, – усмехнулась Габриэлла. – Наш мир – грустное место. Да и красота как динамит. Что-то внутри тебя взрывается. А наружу выходит слезами.

Я был безмерно тронут. Я не заслужил этих слез. Я стал пристыженно вытирать их и понял, почему люди говорят, что любовь причиняет боль, почему Купидона изображали с луком и стрелами. Любовь и впрямь пронзает сердца.

Лишь когда на следующий день мы сели в ранний поезд на Милан, Габриэлла впервые заговорила о деньгах. По ее смущению я понимал, что она боится меня обидеть.

– Я скоро верну тебе деньги за отель, – сказала она, пытаясь говорить спокойно, хотя это и стоило ей некоторых усилий. Когда мы спускались вниз, я сунул ей в руку банкноты. Она не хотела, чтобы я платил за нее при всех, а у самой Габриэллы таких денег не было.

– Ни в коем случае, – сказал я.

– Просто отель оказался куда дороже, чем я думала...

– В больших отелях на тебя обращают меньше внимания, – рассмеялся я.

– И все же...

– Нет.

– Но ты же не много зарабатываешь. Ты не можешь позволить платить за все – за отель, за поезд, за обеды...

– Я заработал деньги, когда выиграл скачку.

– И тебе этого хватило на все?

– Я выиграю еще одну скачку, и будет порядок.

– Джулио не нравится, что ты возишь лошадей, – сказала Габриэлла со вздохом. – Он говорит, что если бы ты был хорошим жокеем, то занимался бы этим все время.

– А что делает Джулио?

– Работает в налоговом управлении.

– А! – улыбнулся я. – Ну, может, ему станет легче, если он узнает, что мой отец оставил мне достаточно денег, чтобы я мог тебя навещать, – по крайней мере, когда я их получу.

– Я не буду ему этого говорить. Он судит людей по тому, сколько у них денег.

– Ты хочешь выйти за богатого человека?

– Но не для того, чтобы доставить удовольствие Джулио.

– А кому же? Себе?

– Пусть он будет не богатый, но и не бедный тоже. Я не хочу ломать голову, как купить детям башмаки.

Я погладил ее пальцы и сказал:

– Пожалуй, мне придется выучить итальянский.

– А что, английский – трудный язык? – блеснула она улыбкой. – Можешь попрактиковаться со мной. Если ты будешь меня часто навещать. Если не станешь откладывать деньги отца на черный день.

– Думаю, нам хватит, – сказал я, с улыбкой глядя в ее темные глаза. – По крайней мере, на башмаки детям.

* * *

На следующий день я отправился с лошадьми в Нью-Йорк, несмотря на неистовые протесты семьи. В доме по-прежнему жили мои родственники, в том числе три старших злоязычных сестры, и они не стеснялись открыто выражать свою точку зрения. Я выдерживал осаду во время ленча. Общее мнение сводилось к тому, что мое отсутствие на уик-энде – это плохо, но желание продолжать работу в фирме Ярдмана выглядит просто скандально. Мама была в истерике и в слезах, Алиса – в гневе.

– Обдумай свое поведение, – чуть не хором вещали они.

Я обдумал – и через три часа после возвращения из Милана отправился к Ярдману, а потом в Гатвик.

Мама снова затронула тему моей женитьбы на богатой наследнице. Я не стал сообщать ей, что, по сути дела, помолвлен с бедной итальянской девицей, которая работает в магазинчике сувениров в аэропорту Милана, занимается контрабандой противозачаточных таблеток и не говорит по-английски. Я решил, что сейчас это будет несколько неуместно.

Полет в общем-то прошел нормально. Мне помогали Тимми и Конкер, а также пара конюхов, сопровождавших четырех чистокровных лошадей из «Старой Англии».

Работа у нас шла споро. Но в Нью-Йорке мы задержались на тридцать шесть часов из-за неполадок в двигателе, и когда мы наконец приземлились в Гатвике и я позвонил Ярдману, он попросил меня подождать там новой партии маток, которая должна была прибыть днем.

– Куда на сей раз? – осведомился я.

– Снова в Нью-Йорк, – быстро ответил он. – Можете отпустить Тимми и Конкера. Я сам приеду с бумагами и привезу Билли и еще двоих вам в помощь.

– Мистер Ярдман, – сказал я. – Если Билли попытается устроить драку или каким-то образом попробует меня задеть, мои отношения с вашей фирмой заканчиваются по приземлении самолета в Нью-Йорке. Я не стану разгружать лошадей и снимаю с себя всякую ответственность за них.

Ответом мне было короткое удивленное молчание. Ярдман не мог позволить себе расстаться со мной в нынешних неопределенных обстоятельствах.

– Мой мальчик, – наконец отозвался он со вздохом, – я вовсе не хочу, чтобы у вас были осложнения. Я поговорю с Билли. Он порой не очень соображает, что делает. Я напомню ему, что его шуточки нравятся далеко не всем.

– Буду вам очень признателен, – отозвался я не без иронии, услышав, как он трактует поведение Билли.

Что бы там Ярдман ни сказал Билли, это сработало. Билли был угрюм, ни в чем не шел навстречу и при случае давал понять, как он ко мне относится, но впервые я закончил наш совместный полет без единого синяка или царапины.

В самолете я присел рядом с Альфом и стал расспрашивать его о последней командировке Саймона в Милан. Это было непросто, ибо бедняга был глух как пробка.

– Мистер Серл не сказал, куда он собирается? – кричал я.

– А?

После десяти выстрелов мне удалось пробить брешь, и Альф кивнул:

– Он летел в Милан с нами.

– Понятно, а куда он собирался потом?

– А?

– Куда потом собирался?

– Не знаю, он не вернулся.

– А он не говорил, куда собирается?

Молчание. Я снова прокричал вопрос.

– Нет. Мне не говорил. Может, Билли знает. Он с ним о чем-то переговаривался, понимаете?