– Нужно соблюдать приличия, – сказала она.

В результате мы оказались в нашем самолете. Мы устроили себе неплохое гнездышко из одеял, которые я взял в багажном отделении.

Там нас никто не мог потревожить, и мы прекрасно провели вечер, выяснив, к своему великому облегчению, что прекрасно подходим друг другу.

Лежа в моих объятиях, Габриэлла призналась, что у нее уже был любовник, о чем, впрочем, я и так догадался, но что она никак не может привыкнуть заниматься любовью не в кровати. Почувствовав, как заколыхалась моя грудь, она подняла голову и стала всматриваться в мое лицо в бликах лунного света.

– Ты почему смеешься? – спросила она.

– Просто я никогда не делал этого в кровати.

– А где же?

– На траве.

– Генри! Это английский обычай?

– Только летом.

Она улыбнулась и, довольная услышанным, снова положила голову мне на плечо. Я же погладил ее волосы и подумал: до чего же она цельная натура и как не похожа на тех полупьяных нимфеток, с которыми я блуждал по садовым дорожкам после званых обедов. Никогда больше не прикоснусь к ним, внушал я себе. Ни за что и никогда.

– Сегодня утром мне было так стыдно, – призналась Габриэлла, – стыдно того, о чем я думала всю прошлую ночь.

– В этом нет ничего стыдного.

– Похоть – один из семи смертных грехов.

– Но любовь – добродетель.

– Трудно отделить одно от другого. Вот сегодня мы как поступили: грешно или добродетельно?

Впрочем, Габриэллу не очень пугала перспектива оказаться грешницей.

– Мы поступили естественно.

– Тогда, значит, мы согрешили.

Она повернулась в моих объятиях, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее сверкнули в лунном свете, зубы ласково впились в мое плечо.

– Какой ты соленый, – прошептала она.

Я погладил ее живот и почувствовал, как он напрягся. От этого у меня по позвоночнику пробежала дрожь, и я подумал, что ничто не придает больше сил, чем понимание, что кто-то тебя любит. Я поцеловал ее, на что Габриэлла отозвалась долгим мягким вздохом, неожиданно перешедшим в смех.

– Грех, – сказала она со смехом, – это прекрасно.

Мы вернулись к ее сестре и проспали всю ночь как убитые, опять разделенные тонкой стеной. Утром, заспанная, в халате, с растрепанными волосами, она сварила кофе нам с Патриком.

– Ты еще приедешь? – спросила Габриэлла, подавая мне чашку.

– Обязательно, – отозвался я.

Она понимала, что я отвечал всерьез. Она поцеловала меня, потом Патрика.

– За то, что ты нас познакомил, – объявила она ему. Когда мы ехали в такси в аэропорт, Патрик спросил:

– А почему ты с ней не остался? Ты ведь мог это сделать.

Я помолчал и заговорил, лишь когда такси выехало на шоссе, ведущее в аэропорт:

– А ты бы остался?

– Нет. Но у меня ведь работа...

– И у меня тоже. Я тоже не хочу ее терять. Может, правда, совсем по другим соображениям.

– Это, конечно, не мое дело, – отозвался Патрик, – но я за тебя рад.

Мы погрузили итальянских маток и доставили их в Англию без задержек. Я следил за ними во время полета и думал о Габриэлле с любовью и без привычных волнений, ибо она сказала мне с усмешкой:

– Плох тот контрабандист, который не может проглотить товар.