У Дика и Николь была привычка вместе ездить в парикмахерскую и совершать куаферский ритуал в смежных помещениях. Николь нравилось слушать, как в мужском зале рядом лязгают ножницы, звенит отсчитываемая сдача и раздаются бесконечные «Voila» и «Pardon!». На следующий день после возвращения Дика они тоже отправились в Канн, чтобы подстричься, вымыть волосы и высушить их под душистым ветерком фена.

Перед окнами отеля «Карлтон», не желавшими замечать лета, точно это были не окна, а ряд ведущих в погреб дверей, проехала машина. В машине сидел Томми Барбан. Он казался озабоченным и мрачным, но, увидев Николь, встрепенулся, и глаза у него заблестели. Эта мгновенная перемена не укрылась от Николь и растревожила ее. Ей захотелось быть с ним вместе в этой машине, ехать туда, куда ехал он. Час в парикмахерском кресле показался ей одной из тех томительных пауз, которые составляли ее жизнь, тюремным заключением в миниатюре. Парикмахерша в белом халате, пахнущая одеколоном и подтаявшей губной помадой, вызвала в памяти бесконечную череду медицинских сестер.

В соседнем зале Дик дремал, укутанный пеньюаром, с мыльной пеной на подбородке и щеках. Глядя в зеркало, в которое видна была часть прохода между мужским залом и женским, Николь неожиданно вздрогнула; в проходе появился Томми и стремительно нырнул в мужской зал. Она порозовела от радостного волнения, предвидя крутой разговор.

Должно быть, разговор этот завязался сразу ж, обрывки стали долетать до нее.

– Мне нужно поговорить с вами.

– …серьезное?

– …серьезное.

– …лучше всего.

Через минуту Дик подошел к Николь, недовольно вытирая полотенцем наспех сполоснутое лицо.

– Твой приятель что-то в большом запале. Желает срочно поговорить с нами обоими, и я согласился, чтобы поскорей отвязаться от него. Идем!

– Но я не кончила стричься.

– Потом дострижешься. Идем!

Не без досады Николь попросила удивленную парикмахершу снять с нее пеньюар и, чувствуя себя лохматой и неприбранной, пошла за Диком к выходу из отеля. Томми, ждавший на улице, склонился к ее руке.

– Пойдем в «Cafe des Allies», – сказал Дик.

– В любое место, где никто нам не помешает, – ответил Томми.

Когда они сели под сводом деревьев – лучшее убежище летом, – Дик спросил:

– Будешь что-нибудь пить, Николь?

– Только citron presse101 .

– Мне – un demi,102 – сказал Томми.

– «Блек-энд-Уайт» и сифон с водой, – сказал Дик.

– Il n’y a pas de «Blackenwite». Nous n’avons que «Johnny Walkeir».103

– Ca va.104

– Ваша жена вас не любит, – сказал вдруг Томми. – Она любит меня.

Они посмотрели друг на друга с поразительным отсутствием всякого выражения. В такой ситуации общение двух мужчин почти невозможно, потому что между ними существует лишь косвенная связь, определяющаяся тем, в какой мере принадлежит каждому из них замешанная в этой ситуации женщина; все их чувства проходят через ее раздвоившееся существо, как через неисправный коммутатор.

– Одну минуту, – сказал Дик. – Donnez-moi du gin et du siphon.105

– Bien, mosieur.106

– Продолжайте, Томми, я слушаю.

– Совершенно ясно, что ваш брак с Николь исчерпал себя. Вы больше не нужны ей. Я пять лет ждал, когда это случится.

– А что скажет Николь?

Оба повернулись к ней.

– Я очень привязалась к Томми, Дик.

Он молча кивнул.

– Ты больше не любишь меня, – продолжала она. – Осталась только привычка. После Розмэри уже никогда не было так, как раньше.

Такой поворот не устраивал Томми, и он поспешил вмешаться.

– Вы не понимаете Николь. Оттого что она когда-то болела, вы обращаетесь с ней всю жизнь как с больной.

Тут их разговор был прерван каким-то потрепанным американцем, назойливо предлагавшим свежие номера «Геральд» и «Нью-Йорк таймс».

– Берите, братцы, не пожалеете. Вы что, давно здесь?

– Cessez cela! Allez-vous-en!107 – прикрикнул на него Томми и, повернувшись к Дику, продолжал:

– Ни одна женщина не потерпела бы такого…

– Братцы! – перебил опять американец с газетами. – Ну пусть я, по-вашему, зря теряю время – зато другие не теряют. – Он вытащил из кошелька пожелтевшую газетную вырезку, которая Дику показалась знакомой.

Это была карикатура, изображавшая нескончаемый поток американцев, сходящих на французский берег с мешками золота в руках. – Думаете, я тут не урву свой кусочек? А вот посмотрим. Я специально приехал из Ниццы ради велогонки Tour de France.

Только когда Томми свирепым «allez-vous-en» отогнал этого человека от их столика, Дик вспомнил, где он его видел.

Это был тот самый, что однажды, пять лет тому назад, пристал к нему на Rue de Saints Anges в Париже.

– А когда Tour de France ожидается здесь? – крикнул Дик ему вслед.

– С минуты на минуту, братец.

Он наконец исчез, весело помахав им на прощанье, а Томми возобновил прерванный разговор.

– Elle doit avoir plus avec moi qu’avec vous.108

– Говорите по-английски! Что это означает – doit avoir?

– Doit avoir – она будет со мной счастливее, чем с вами.

– Еще бы – прелесть новизны. Но мы с Николь бывали очень счастливы, Томми.

– L’amour de famille,109 – презрительно усмехнулся Томми.

– А если Николь станет вашей женой, разве это не будет тоже семейное счастье? – Шум на улице не дал Дику продолжать. Этот шум, нарастая, заполнил всю набережную, вдоль которой густела толпа неизвестно откуда вынырнувших зевак.

Неслись мимо мальчишки на велосипедах, ехали автомобили, битком набитые разукрашенными спортсменами, трубили трубы, возвещая приближение велогонки, в дверях ресторанов теснились непохожие на себя без фартуков повара – и вот наконец из-за поворота показался первый гонщик в красной фуфайке. Он катил один, деловито и уверенно работая педалями под нестройный гам приветственных выкриков. За ним из закатного зарева выехало еще трое – три линялых арлекина с ногами, покрытыми желтой коркой пыли и пота, с отупевшими лицами и тяжелым взглядом бесконечно усталых глаз.

Томми, встав перед Диком, говорил: