Ниже приведено начало текста почти одноимённой статьи М.М.Дунаева “Истина о том, что болит голова”, взятой нами с одного из библейски-“православных” сайтов в Интернете: .

— Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — спрашивает пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат у бродячего правдовозвестителя Иешуа Га-Ноцри. — У меня и осла-то никакого нет, игемон, — недоумённо отвечает тот. — Пришёл я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал” (Михаил Булгаков. Романы. Л., 1978, с. 443).

Проделать бы эксперимент: попытаться растолковать смысл этого места в романе М.Булгакова "Мастер и Маргарита” — ну, хотя бы тем тихим старушкам, что стекаются на исходе шестой седмицы Великого Поста в Божьи храмы, держа в руках веточки, покрытые белыми барашками…

Уже первые критики, откликнувшиеся на роман, заметили, не могли не заметить, реплику Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея: “Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И всё из-за того, что он неверно записывает за мной (…)…Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал” (там же с. 439). Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

Да и без реплики этой, — различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и в душе оба текста. Всю силу своего дарования призвал на помощь писатель дабы заставить читателя поверить: истина в том, что составило содержание романа. Должно признать что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности — необычайно сильны у Булгакова. Бесспорно: роман “Мастер и Маргарита” — истинный литературный шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить художник…

Не будем задерживать внимание на множестве бросающихся в глаза различий между рассказом о событиях у евангелистов и версией романиста. Сосредоточимся на главном: перед нами — иной образ Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несёт у Булгакова иное звучание своего имени: Иешуа. Но это именно Христос. Недаром Воланд, предваряя повествование Мастера, уверяет Берлиоза и Иванушку Бездомного: “Имейте в виду, что Иисус существовал” (с. 435). Да, Иешуа — это Христос, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому, измышленному якобы, порождённому нелепостью слухов и бестолковостью ученика. Миф о Иешуа начинает твориться на глазах читателя. Так, начальник тайной стражи Афраний сообщает Пилату сущий вымысел о поведении бродячего философа во время казни. Иешуа вовсе не твердил приписываемых ему Афранием слов о трусости, не отказывался от питья. Правда, те же слова о трусости имеются и на пергаменте Левия Матвея (на козлином пергаменте — что за деталь!), но доверие к записям ученика подорвано изначально самим учителем. Если не может быть веры свидетельствам явных очевидцев — что говорить тогда о позднейших писаниях? Да и откуда взяться правде, если ученик был всего один (остальные, стало быть, самозванцы?), да и того лишь с большой натяжкой можно отождествлять с евангелистом Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства — вымысел чистейшей воды.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса — он существенно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько слабое представление о жизни имеет, что не может в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача (тут любой “простой советский человек” почувствует горделиво своё безусловное превосходство над нищим мудрецом). По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком, ибо без всякого внешнего побуждения со стороны Пилата в самом же начале допроса “стучит”, того не подозревая, на верного ученика Левия Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чём угодно?

Его принцип: “правду говорить легко и приятно” (стр. 446). Никакие практические соображения не остановят его на том пути, к которому он считает себя призванным. Он не остережётся даже тогда, когда его правда становится угрозою для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда отказали бы Иешуа на этом оснований хоть в какой-то мудрости. Тут-то как раз он достигает подлинной духовной высоты, ибо руководствуется не практическими соображениями рассудка, но стремлением более высоким. Иешуа возвещает свою правду вопреки так называемому “здравому смыслу”, он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени — для вечности. Поэтому он не только надздравомысленно мудр, но и нравственно высок.

Иешуа высок, но высота его — человеческая по природе своей. Он высок по человеческим меркам. Он человек. В нём нет ничего от Сына Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесённостью, несмотря ни на что, его образа с личностью Христа. Однако если и сделать вынужденную уступку, вопреки всей очевидности, представленной в романе, то можно лишь признать условно, что перед нами не Богочеловек, а человекобог. Вот то главное новое, что вносит Булгаков, по сравнению с Новым Заветом, в своё “благовествование” о Христе.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы разметать всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперёд. Он смирения в себе не несёт, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной, вопреки своей воле, зависимости от последнего римского солдата, не способен, если бы и захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несёт свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего своё будущее человека.