А техника разрушения такова. В издании Морозова «Домик в Коломне» содержит 54 строфы с эпиграфом из «Метаморфоз» Овидия, данного Пушкиным по-латыни: «Modo vir modo femina». Дословный перевод: «То мужчина, то женщина». У Томашевского эпиграф изъят с положенного места и перенесен в примечание без перевода, а в основном тексте вместо 54 строф осталось только 40. Изъятые 14 строф перенесены в раздел «Ранние редакции» со следующим примечанием:

"Первоначально рассказ предварял ряд строф, посвященных литературной полемике. Ко времени появления «Домика в Коломне» . Также он отказался от мысли напечатать повесть анонимно." Все это, конечно, ложь. Ко времени напечатания, т.е. 1833-35гг., острота полемики не только не была утрачена, а возросла даже в большей мере, чем в момент написания, т.е. осенью 1830г. Более того, она сохранила свою актуальность в последующее 100-летие и особенно обострилась после революции в России, а сегодня даже неискушенному читателю видно, что эта полемика достигла своего апогея. И не потому ли выброшены 14 строф, что они помогают понять, почему «друг на друга словесники идут» и сегодня, как во времена Пушкина. Нет, не случайно Томашевский убрал их в раздел «Ранние редакции» — он работал с дальним прицелом.

Здесь усматривается психологический расчет. Дробление текста — это прежде всего дробление сознания читателя, нарушение целостности его мировосприятия. Понимал Томашевский, что далеко не каждый читатель заинтересуется «Ранними редакциями». Ведь его сознанию привит устойчивый стереотип: «Изучение различных редакций — удел литературоведов». По сути дела операция, проделанная Томашевским и К над основным текстом Пушкина, — преднамеренное сужение понятийной базы читателя. На самом деле никаких «ранних редакций» «Домика в Коломне» не было. Повесть написана поэтом на едином дыхании в течение максимум недели, т.е. с 4 по 10 октября. После первых 12 строф в рукописи стоит дата — 5 октября. Если учесть, что в эту неделю было написано еще шесть стихотворений, а 9-го октября закончен «Гробовщик» (третий по счету из пяти «Повестей Белкина»), то и говорить о каких-то «ранних редакциях» «Домика в Коломне» — словоблудие. Вообще 10 октября был самым плодовитым днем Болдинского периода (см.примечание). Отсюда и признание Пушкина невесте в письме 11 октября 1830 года, которое так странно переведено Томашевским. Ну, и нигде нет указаний на то, что Пушкин отказался напечатать повесть анонимно.

Я не считаю, что в издательствах «Брокгауз — Ефрон» «Просвещение» трудились одни поклонники пушкинского таланта. И все-таки следует признать, что дореволюционные пушкинисты были разбойниками в меньшей степени, чем послереволюционные. Так у Морозова, в приведенном выше предисловии к «Домику в Коломне», мы отмечаем лишь непонимание замысла художника, но наблюдаем также стремление к объективному отражению мнения критики и автора без попыток обрезания основного текста, т.е. без покушения на целостность мировосприятия читателя.

Известно, что одним из самых сложных вопросов в исследовании творчества любого художника является постижение замысла его творения. В издательстве «Просвещение» и здесь проявили достаточно такта, не навязывая читателю своего решения этого вопроса. В издательстве «АН СССР» посчитали, что такого вопроса вообще не существует, т.е. банальность «Домика в Коломне», о которой впервые известили читателя сотрудники редакции «Литературного прибавления» к «Русскому инвалиду» в 1833г., доказательств не требует, и потому в «Примечаниях» сочли возможным дать следующее пояснение:

«Пушкин жил в той части Петербурга, которая называется Коломной (окраинная часть на правом берегу Фонтанки у ее слияния с Екатерининским каналом) после окончания Лицея до ссылки на юг. Впечатления этих лет и легли в основу поэмы».

Итак, «Домик в Коломне» — банальность, заурядная бытовая история? Но как быть с мнением самого поэта? Стоило ли ему подниматься до святости, чтобы в художественной форме отразить некий забавный случай, который можно изложить в двух словах: «Жила-была вдова с дочерью Парашей и стряпухой Феклой. Стряпуха неожиданно умерла, дочь по просьбе матери пригласила кухарку по имени Мавра со стороны. Через какое-то время вдова застала Мавру за мужским заниятием — бритьем, падает в обморок, а вновь нанятая молодая стряпуха исчезает». При этом возникает целый ряд вопросов. Если банальная история, то зачем же издавать ее анонимно? Если банальность, то зачем совершать над нею не менее банальный обряд обрезания? И почему исчез эпиграф? Ведь цель эпиграфа — сконцентрировать внимание читателя на основной идее произведения. Иногда разгадка символа, заключенного в эпиграфе, дает ключ к пониманию самого творения художника.

?

Вопросам интерпретации пушкинских творений уделялось и уделяется много внимания. Обычно авторы постулируют те или иные положения, прежде чем перейти к толкованию произведения. Например, А.А.Любищев свое понимание «Сказки о золотом петушке» А.С.Пушкина (написанной, кстати, тоже в Болдино в сентябре 1834г.) предваряет такими тремя постулатами (Ист.11):

«1) подобно тому, как великий Ньютон сказал: „Природа ничего не делает напрасно и ничего не производит большими усилиями, что может произвести меньшими.“ — так и в отношении Пушкина следует принять: Пушкин ничего не пишет напрасно и, следовательно, ничего не пишет лишнего;

2) действие сказки происходит в современных границах СССР и России пушкинского времени;

3) всякий сомневающийся в первых двух постулатах — несомненный кретин или агент Уолл-Стрита.»

Автор согласен с постулатами Любищева, но важнейшим из трех считает первый с маленькой поправкой:

— Пушкин не только ничего не писал лишнего, но и ничего лишнего не рисовал.

И еще:

— хорошо известно, что в сказках всегда присутствует язык Эзопа.

— все сказки Пушкина(см.прим.2) написаны в разные годы, но непременно в Болдино и непременно осенью.

— «Домик в Коломне» — единственная повесть, в которой поэт не только предупреждает читателя, что будет вести разговор с ним на языке символов но и недвусмысленно вопрошает его: «Опять, зачем Езопа я вплел, с его вареным языком, в мои стихи?» (22 октава по ист.9).