Бах в негодовании воскликнул:

– Как руководитель экспедиции мог потом смотреть в глаза жене Ясуко?

Кнудсен спокойно сказал:

– Ты прав, он не мог смотреть ей в глаза. Он был так страшно, так непростимо виноват перед ней!

Бах вдруг сообразил, зачем Кнудсен привел его в музей.

– Руководителем экспедиции был ты?

Кнудсен продолжал:

– Я должен кое-что добавить к обстоятельствам трагедии. Руководитель был с детства дружен с Марией, а в юношеские годы дружба превратилась в любовь. Односторонне превратилась, только у него. Мария и слышать не хотела о других отношениях, кроме дружеских. А затем появился Хидаки Ясуко – обаятельный человек, умница, талант. Женщины в него влюблялись, мужчины считали радостью общение с ним. Это была удивительная пара – Мария и Хидаки! Семнадцать лет они прожили вместе – и каждый день был днем внимания и любви.

– Руководителем экспедиции был ты? – повторил Бах.

– Руководителем был я, Миша. Так захотели в Совете Космоса – я считался хорошим астронавтом и геофизиком. Я обрадовался назначению, мне хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к ее семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.

– Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?

– У нее не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлетом на Гефест она сказала: «Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в надежные руки».

– Что ты сделал после возвращения с Гефеста?

– Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия установила, что моей вины в катастрофе нет – неожиданный взрыв вулкана произошел в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь длительное спокойствие.

– У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?

– Я ее не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей предложили заменить Глесстона, – директора геноструктурной лаборатории, тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в связи с трагедией на Гефесте у нас не было.

– Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!

– Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не сразу полетел на Уранию, я больше года провел на Земле. Геофизика мне опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал – он истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал мое превращение из геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:

… Когда великий Глюк

Явился и открыл нам новы тайны,

Глубокие, пленительные тайны,

Не бросил ли я всё, что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за ним,

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?

– Так ты очутился на Урании?

– Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда виделись в столовой, на ученых советах… Пятнадцать лет прошло с катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живем с Марией на одной планете, но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя-тремя равнодушными словами: «Здравствуй, Мария!», «Добрый день, Анатолий!»

– Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?

– Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.

– Может, она и к другим так относится?

– С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для нее.

– Анатолий, зачем ты привел меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.

– Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдем в демонстрационную.

В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.

– Хидаки и Алексей, – бесстрастно сказал Кнудсен. – Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.

Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он темной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!» – и иссяк, а тело, ставшее огнем, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.

Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.

– Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! – воскликнул Бах.

– Этот крик вечно звучит во мне! – глухо сказал Кнудсен. – Выйдем. Я должен показать тебе еще одну картину.

Кнудсен повел Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое – высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша – красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трем мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьезная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.

– Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, – сказал Бах. – Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.

Кнудсен кивнул.

– Ты правильно разглядел – очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот еще одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она еще не видела Аркадия…