– А я вас ищу… – бороздя концами вил-тройчаток притоптанный у порога снег, Санька смотрел на Петра Николаевича странным, недетским взглядом.

– Да вот я тут… – словно задыхаясь от затхлого амбарного запаха, проговорил Петр.

– Скоро вечер, а нам еще челый воз скидывать, – сказал Санька, смешно говоря вместо целый – челый…

– Воз? – Лигостаев изумленно и растерянно смотрел на мальчика, словно решая в уме непосильную для себя задачу.

– Тетя Стеша ушла. Опять нам вдвоем придется… – продолжал Сашок деловым тоном.

– Как ушла? – В предчувствии чего-то нехорошего и постыдного у Лигостаева судорожно затряслась нижняя челюсть.

– Танюшку на руки взяла и пошла…

– Сказала что-нибудь? – ловя перекошенными губами кончик отвисшего уса, спросил Петр.

– Да ничего такого не говорила, – ответил Санька. – Только ругалась маненько… – Сашок понимал, что между снохой и свекром произошло в доме что-то неладное, но старался не показать, что знает и чувствует это.

– Пущай! – Петр зашвырнул в угол спутанные вожжи и махнул рукой. Все, что теперь творилось в его доме, было неправдоподобно и дико, но в душе начинала нарастать тихая, ошеломляющая радость. Запорошенный снегом воз с сеном, с дрожащими на боках клочьями, стоял перед его глазами словно живой. Раскоряченный вяз, позванивая остатками листьев, манил к себе крепкой, молодой силой. В конюшне ударил о стенку копытом и взвизгнул застоявшийся Ястреб.

– Ну, конечно, пущай!.. – важно отозвался Сашок. – Мы и сами скидаем. Долго ли нам! Подумаешь, один возишка остался…

– Да мы с тобой!.. – неожиданно радостно и весело рассмеялся Петр. – Эх ты, «челый»!

Петр Николаевич, задержав дыхание, взял Саньку в свои большие жесткие руки и высоко поднял его над головой.

– Дядя Петя! Да ну! – дрыгая валенками, кричал Санька.

– Сейчас я тебя… – задыхась от душившего счастья, говорил Лигостаев. – Сейчас тебя на поветь закину!..

Покружив по двору, Петр Николаевич ловко забросил его на заснеженный воз.

Перевернувшись с боку на бок, тот стащил с руки мокрую варежку, изловчившись, озорно поблескивая глазами, запустил ею в Петра Николаевича.

– Ну ладно, сынок, хватит… Слезай-ка, – ласково сказал Лигостаев и вытер колючим ворсом полушубка взмокшее, распаренное лицо.

– Зачем слезать-то? – возразил Санька. Он давно не видел Петра Николаевича таким веселым. – Нечего нам вожжаться-то, все равно надо на поветь карабкаться…

– Нет, Сашок. Нет, голубок мой! Давай сюда. Дело есть, – проговорил Петр, роясь в нагрудном кармане надетого под полушубок пиджака.

– А воз метать? – спросил Санька.

– К черту воз! Выпускай скотину, пусть ест, сколько хочет! – яростно мотая головой в кудрявой папахе, кричал Петр.

– Истопчут все, – резонно заметил Сашок.

– Пущай топчут, к чертям собачьим! Сейчас ступай бегом к Агашке Япишкиной и тащи вина! Гулять будем! Слезай, Сашок!

Санька сполз по веревке на снег и, растерянно моргая глазенками, взял из протянутой руки Петра смятую трешку…

– А сколько брать? – шаркнув по носу варежкой, спросил он.

– На все!

– Ох ты! – изумился мальчик.

– Дуй побыстрей! – молодо и задорно проговорил Петр и, взмахнув рукой, нахлобучил Саньке шапку на самый нос.

– Да уж я мигом! – поднимая со лба ушанку, обрадованно проговорил Сашок и побежал к воротам.

Постояв посреди двора, отряхнув рукавицы, Петр сунул их под кушак. Подойдя к дереву, он наклонился, захватив горсть снега, жадно съел его, потрясенный и разбитый, опустился на скамейку с тягостным желанием поскорее выпить.

Прислонившись к шершавой коре спиной, Петр оглядел двор и увидел в конце скамейки молоденький, придавленный тяжелым пластом снега тонкий и гибкий вязок. Деревцо поникло и устало пригнулось. Оно росло от старого корня. Еще ранней весной он заметил, как Маринка аккуратно подстригла ему нижние ветки и обсыпала толстым слоем чернозема. За лето вязок подрос и окреп. Петр Николаевич встал и разгреб снег. Вязок расправился, приподнялся и стряхнул с дрожащих веточек мелкие комочки снега.

– Вот и будешь ты расти, – вслух проговорил Лигостаев. – А я этот час навсегда запомню…

Вернулся Санька, но принес только одну полбутылку. Шинкарка сказала, что отдала последнюю. В казенной же лавке водки третий день не было. Петр это знал от снохи, потому и послал к Агашке. Войдя в дом, он вылил водку в большую кружку и жадно все сразу выпил. Закусив куском холодной говядины, почувствовал, что сильно хочется есть и тянет выпить еще.

– Иди, Саня, – попросил он, – выкатывай кошевку и выводи Ястребка. А я покамест переоденусь…

– Ехать хотите? – спросил Сашок.

– На прииск проскочу и тут же обратно.

– Зачем? – Саньке очень не хотелось, чтобы он уезжал.

– Ах ты, воробушек! Ты еще, сыночек мой, очень мал и ничегошеньки не понимаешь… Ступай, дружок, – потрепав его по холодной щеке, ласково закончил Петр.

Санька покорно вышел.

Петр Николаевич подошел к сундуку, открыл крышку и достал новую из темного сатина рубаху и синий казачий мундир. Быстро переоделся. Накинув на плечи большой бараний тулуп, взял со стены кнут и спустя минуту был уже на крыльце. А там выведенный на свободу Ястреб, взбрыкивая, волочил Саньку по двору на туго натянутом поводу. Санька тащился на пузе и, звонко хохоча, кричал:

– Разбойник! Чертяка окаянный! Все равно не отпущу!

– Эй! Балуй! – строго и властно крикнул Петр.

Конь мгновенно встрепенулся, замирая на высоких пружинистых ногах, гордо поднял сухую, красивую голову.

Петр подошел и принял от вскочившего Саньки повод. Ястреб тоненько заржал и, тычась о плечо теплой мордой, давил хозяина могучей, мускулистой грудью.

– Ну что, соскучился, дурачок? – оглаживая тонкую шею коня, говорил Петр. – Ножки промять хочешь? Сейчас мы с тобой прогреемся.

Сашок уже притащил хомут и легкую крашеную дугу. Запрягал Петр ловко и скоро. В эту осень он приучил Ястреба ходить в зимней упряжке. Подковав на четыре ноги, сначала тренировал по льду, а позднее по укатанной дороге. Ездить на таком коне было одно наслаждение. Ястреб, как и большинство высокопородистых лошадей, был очень понятливым и умным. К упряжи он привык быстро, чутко покоряясь самому малейшему движению трензеля.

Подтянув поперечник, Петр взял в руки вожжи и сел в кошевку. Сашок, давно уже ожидавший условленного сигнала, шумно открыл ворота. Взволнованный и нетерпеливый Ястреб тоже ждал этого, и, как только скрипнули распахнутые ворота, он, круто выгнув шею, рванул кошевку с места и легко вынес ее на улицу. Конь мчался по широкой улице упругой и ходкой рысью. За скользящими полозьями дымно буранил кипящий снег. Какая-то зазевавшаяся молодка, бросив наполненные водой ведра, рухнула в сугроб и, вскочив, погрозила вслед коромыслом.

Подъезжая к дому Важенина, Петр резко повернул коня и остановился около тесовых ворот. Сойдя с кошевки, развязал повод и захлестнул за железную скобу. Повернув захватанное кольцо, которым отпиралась внутри металлическая задвижка, вошел в калитку.

Во дворе он встретился с женой писаря Важенина, миловидной, глазастой крещеной татаркой, прозванной станичными казачками мужским именем – Степкой. Маленькая, ловкая, в новых расписных валенках, она сметала с крыльца ошметки снега.

– Здравствуй, кума, – сбивая кнутовищем прилепившийся к полам шубы снег, проговорил Петр.

– Здравствуй, куманек, здравствуй, – улыбнулась она. – Ты куда это собрался на ночь глядя?

– Да тут по делу, – отговорился Петр. – Кум дома?

– Да, дома… Проходи, гостем будешь.

– Что он поделывает? – спросил Лигостаев.

– Сурьезное делишко стряпает, с кралечкой одной занимается, – лукаво подмигнув Петру, ответила веселая и приветливая Степка.

– А что за кралечка? – удивленно спросил Петр.

– Пришла тут одна трефовенькая… Большая да сытая, как кобылица хорошая… А мой сидит царечком, усики накручивает и тары-растабары…

Степка разогнулась и забавно показала улыбнувшемуся Петру, как разглаживает писарь рыжие усы и сладко моргает прищуренными глазками.