Похороны старика Буянова сопровождались тягучим, заунывным колокольным звоном и обильными поминальными обедами, после которых Матвея Никитича полдня отпаривали в бане и отпаивали квасом. Очухавшись на другой день к вечеру, он велел кучеру Кириллу запрягать лошадей в отцовский тарантас. Утром они уже были на Синешиханских холмах, у родника святой великомученицы Марфы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весной не выпало ни одного хорошего дождя. Суховей трепал старый ковыль-цветун и гнал по степи песок и пыль.

Когда Матвей Буянов свернул с большого тракта к Синему Шихану, над угрюмыми холмами высоко поднялось утреннее солнце. Справа от проселочной дороги, по которой устало шагали разморенные быстрой ездой кони, далеко тянулись по степи многочисленные желто-серые бугры, виднелись неглубокие овраги. По краям этих оврагов, в желтой суглинистой земле, всюду торчали синие каменные гребни колчедана. На дне глубоких оврагов в красноватом, намытом полой водой песке валялся мелкий белый щебень и крупные валуны, издали похожие на сонных грязных свиней. Слева протекала заросшая мелким кустарником речушка Малая Грязнушка, питавшаяся из Марфина родника. Летом она почти пересыхала, а весной бурно мчалась меж холмов к реке Суюндук. За речушкой поднимался длинный отлогий бугор, дальше шла широкая просторная ковыльная степь.

Усталые кони вытащили тарантас на небольшой изволок. Матвей Никитич тронул кучера за плечо и велел остановиться. У Марфина родника виднелся чей-то полевой стан с белой, натянутой на колья палаткой. Около рыдвана с сеном лежала колода, употребляемая для кормления лошадей. На приподнятой оглобле болтался кусок вяленого мяса, над которым кружились вороны. В речку упирался длинный загон свежей пашни. Две пары крупных быков с большими рогами медленно тянули однолемешный плуг. Погонщик, резко щелкая сыромятным кнутом, залихватски свистел и протяжно покрикивал: «Цо-об, айда, по-об!» Беспорядочно навороченные пласты поблескивали на солнце, словно свежевырезанные ремни.

Матвей Никитич предполагал, что в этих заброшенных холмах никого нет и он свободно возьмет пробу, а может, и договорится с горными инспекторами, сыпнет сколько нужно золота, а казачьему обществу выставит ведер пять водки – и землица будет у него в аренде на многие годы… А сейчас все планы начинали рушиться.

Пахари приближались к стану. Погонщик, высокий плечистый парень, в замызганной, измятой, с голубым околышком казачьей фуражке, беспрестанно махал и щелкал кнутом и кричал то на быков, то на кружившихся над станом птиц:

– Кшы-ы! Проклять хищная! Кшы-ы!

Вороны, хрипато каркая, взвивались все выше и продолжали кружиться в безоблачном небе.

«Не к добру каркают, окаянные», – подумал Буянов и перекрестился.

– Трогай, Кирюха, – сказал он кучеру. – Остановись вон около тех кусточков да выпрягай. Уморились кони-то, покормить надо.

– А может, до станицы Шиханской добежим, Матвей Никитич? – возразил Кирилл. – Уж больно здесь место-то голое да неприветное, мы тута с покойником вашим родителем останавливались, будто бы за смертушкой приезжали, аж муторно глядеть на эти буераки…

– Пахари-то тогда были здесь? – спросил Буянов.

– А как же!

– Чего же молчал, дурак? – проговорил Матвей Никитич. Хотел ругнуть кучера, да пришлось сдержаться. – Ничего, Кирюха, место это божеское. Родничок святой великомученицы Марфы. Выпрягай, а я студеной водицы попью и тебе советую. Из этого родничка сам государь император водицу пить изволил. Там вон за бугром и часовенка стоит. Туда, бывает, отец Евдоким приезжает и живет да богу молится, – вылезая из тарантаса, тихим голосом проговорил Матвей Никитич.

– Слыхал про него. Царь его здесь в кустах увидел, когда воду пил. Евдоким, бают, тогда беглым каторжником был, а царь его попом и сделал…

– Тьфу! Глупая твоя башка! Не проспался, что ли, после вчерашнего? – возмутился Буянов.

– Да оно есть маненько… Толкуют люди-то, ну и я к слову сболтнул. Опохмелиться бы…

– Эх, образина! Глотни вон из фляжки, да смотри, ежели лишнего, весь кнут об тебя оборву, – пригрозил Матвей Никитич, направляясь к пахарям.

– Ни боже мой, ни боже мой! – обрадованно крикнул вслед хозяину словоохотливый кучер, дивясь неожиданной доброте хозяина.

Пахари, окончив утренний уповод, распрягали скотину. Низкорослый, но широкоплечий казак с рыжей, словно опаленной, бородой, в старых с голубыми лампасами шароварах, взмахивая кнутом, завернул кинувшихся было к роднику быков и погнал их на заросший густым ковылем пригорок. Другой, на голову выше ростом, совсем еще молодой казачина, такой же рыжий и вдобавок еще конопатый, подвел лошадей к стану, привязал к рыдвану и не спеша принялся готовить в колоде месиво.

– Помогай бог, добрые люди! – приветствовал казаков подошедший Матвей Никитич обычными, принятыми в тех местах словами.

– Спасибочки, – ответил конопатый, поливая водой пересохшее, слежавшееся сено.

– Чьи будете, мил человек? Часом, не шиханские? – спросил Буянов, стреляя по сторонам хитрыми раскосыми глазами.

– Оттедова. Степановы. Меня Митрием зовут, а это мой брат Иван, – кивая на подходившего казака, ответил «мил человек» и, окинув голубыми глазами приезжего с ног до головы, швырнул на землю ведро, пошел в палатку.

«Эка рожа-то», – подумал Матвей Никитич.

– По какой такой надобности в наших краях? – поздоровавшись, спросил Иван.

– По велению господню. Есть надобность… Святой родничок обследовать и дело богово совершить…

– Вот как! – удивленно протянул Иван. – Намедни тоже один старик приезжал. У родника все богу молился. Чудной такой! Ни с того ни с сего начал к земле приторговываться. В насмешку или по глупому разумению по пяти целковых за десятину давал.

– Верно толковать изволишь, мил человек. Это родитель мой был. Никита Петрович Буянов. Может, слыхали? Поскупился маленько… Любил родитель денежку для дела приберечь…

– Буянов, говоришь? – спросил Иван Степанов. – Мыльник зарецкий?

– Он, он самый. В хозяйственных и торговых делах так и прозывали покойничка, царство ему небесное.

Матвей Никитич замолчал и опустил глаза.

– Неужто помер? – удивленно спросил Иван.

– Преставился господу богу… Вчера земельке предали, – сокрушенно вздыхая, говорил Матвей Никитич, не зная, с какого конца приступить к щекотливому делу.

– А невдомек ведь было, что помереть может… И на вид, кажись, крепкий. Все по оврагам ходил.

– Все под божеской милостью ходим… А искал он местечко… обет такой дал – церковку возле этого родничка построить в честь святой великомученицы Марфы; капитал определил, сам не успел святое дело совершить, с меня смертную клятву взял, чтобы я исполнил его родительскую волю…

Иван Степанов смотрел на гостя с недоумением и любопытством.

Буянов то и дело осенял себя крестным знамением, глубоко вздыхал и суетился. Потом он попросил кружку – «святой водицы испить». Подойдя к роднику, встал на колени около кучи песка и грязи и начал усердно молиться. Припадая ниц, Матвей Никитич подолгу лежал на земле и дергался всем туловищем.

Ивану почему-то жутко стало смотреть на молельщика. Он отошел в сторонку и стал разжигать костер.

Спустя некоторое время Буянов тоже подошел к костру, поблагодарил за кружку, похвалил водицу и степенно присел на чурбачок.

– Чую, други милые, земелька-то ваша будет? Вы хозяева-то? Зной-то какой! Помилуй господи!.. В такую рань нынче суховей потянул… Быть беде… ох, горе наше… Что сеять-то думаете?

– Под просо пашем. На целине, может, и уродится, – с треском разламывая через колено хворост, ответил Иван.

– Дай бог! – Буянов тоже наломал мелких щепочек и швырнул в разгоревшийся костер. – А родничок-то, посмею еще обеспокоить, тоже в вашу делянку входит? – умиленно поглядывая на Ивана, спросил Матвей Никитич воркующим голоском. При этом глаза его сузились и заблестели из-под густых седеющих ресниц.

К костру подошел Митька. Сердито покосившись на гостя, занявшего чурбачок, на котором любил сам отдыхать, пнул ногой лежавшее на земле бревно.