– Я понимаю, – продолжал Шабрен, – все это крайне неприятно, но…

Густафссон так и не узнал, что он хотел сказать – к ним подошел Пружина с торжествующей улыбкой на губах.

– Смотрите, господин директор! Видите, что я организовал? Интервью! Сразу для двух газет. Что вы на это скажете?

Шабрен узнал обоих журналистов и просиял.

– Очень приятно, господа. Я от души рад. Милости прошу.

– Требуется подлить немного масла в огонь, – вмешался Пружина. – Понимаете, нужна реклама. Для бизнеса это все.

Он приосанился – ни дать ни взять главнокомандующий. Впрочем, наверно, таким он себя и чувствовал. По крайней мере пока не заговорил Берет:

– Боюсь, в этом спектакле вы отвели нам не ту роль.

Пружина открыл рот от удивления.

– Спектакль? Какой спектакль? – забормотал он.

– Мы пришли только для того, – Борода делал ударение на каждом слове, – чтобы посмотреть, как господин Густафссон справляется со своей работой.

– Но это же за версту видно! – воскликнул Пружина. – Отлично справляется. Фантастически! Пятьсот крон в день.

Берет фыркнул:

– Не в этом дело, – сказал он. – Реклама нас ни капли не интересует.

Пружина оторопел.

Но Шабрена не так легко было сбить с толку. Порой в человеке происходят душевные сдвиги, переоценка ценностей, ревизия всех представлений, одним словом, он делает поворот на сто восемьдесят градусов. Бывает, что такой поворот предвещает дрожь в голосе. Все вещи и события вдруг открываются человеку в ином свете, он начинает замечать оттенки. Нет, он вовсе не собирается изменять своим идеалам, отнюдь, просто другие точки зрения получают почву под ногами, и то, что прежде представлялось существенным, теперь кажется не заслуживающим внимания… Вообще-то в глубине души он всегда считал, что овца рычит, а волк блеет… Нельзя быть только пессимистом… иногда следует быть и оптимистом… Негоже всю жизнь носить один и тот же ярлык. Надо быть реалистом. При любых обстоятельствах.

Шабрен был реалистом. А потому его поворот произошел мгновенно. Не успел Берет сказать об их отношении к рекламе, как Шабрен тут же перекинулся на его сторону:

– Я тоже так считаю, – заявил он. – Реклама должна быть на положенном ей месте в газете и больше нигде. Ни в ваших статьях, ни среди наших прилавков ей делать нечего. У нас с вами должна быть информация и только информация. И поскольку кое-кто неправильно истолковал задачи, возложенные нами на господина Густафссона, мы решили прекратить эту затею. Борода поднял брови:

– Значит, конец пяти сотням в день? Пять сотен отступного и коленом под зад?

Он вытащил свой репортерский блокнот. Шабрен замахал руками:

– Ради бога, я хотел бы избежать всякой огласки. Я совершил ошибку и еще раз прошу у вас прощения. Ведь это не я вас сюда заманил.

– Хоть это приятно слышать, – сухо сказал Берет. – До свидания.

«Ну, вот и конец этой истории», – спокойно подумал Густафссон. Но Пружина так легко не сдавался:

– Я вас не понял, господин директор. Вы собираетесь уволить Густафссона?

– Да. Видите ли, я несколько просчитался.

– Так, так. – Пружина на секунду задумался, подыскивая слова. – И теперь он, – Пружина с вызовом показал на Густафссона, – должен расплачиваться за ваши ошибки?

– Этого я не говорил.

– Но хотели бы. Однако у нас имеется один документ. Извольте взглянуть!

Он похлопал себя по бедру, на котором топорщился туго набитый карман. Сунув в него руку, Пружина извлек бумажник и вытащил визитную карточку Шабрена с его распиской.

– Узнаете, господин директор? Пятьсот крон в день в течение двух недель. То есть двенадцать дней. А это значит шесть тысяч крон!

– Совершенно верно. Господин Густафссон получит свои деньги.

– Все до последнего эре! – подчеркнул Пружина.

Густафссон запротестовал. Как можно получать деньги за работу, которую ты не делал! Это противоречило его понятию о чести. Здесь он придерживался старомодных взглядов.

– Но… – начал он. – Я их не…

– Молчи, – шикнул Пружина. – Что написано пером, того не вырубишь топором.

– Пусть господин Густафссон зайдет ко мне в контору через пять минут, – холодно сказал директор.

Он ушел. Пружина с довольным видом потирал руки.

– Ловко я это обтяпал, а?

– Я не имею права брать эти деньги.

– А он? – Пружина кивнул головой в ту сторону, где скрылся директор. – Деньги наши, приятель. А это главное. Теперь у нас есть начальный капитал. Но это только цветочки, ягодки впереди.

22

В начале тридцатых годов одному человеку вздумалось изменить свою фамилию. Он хотел, чтобы отныне его называли Болванусом.

В те времена прошения подобного рода подавались на имя Его Королевского Величества. Но каким образом то прощание рассматривалось на заседании Государственного совета в перерыве между обсуждением международного положения страны и государственного бюджета, мы точно сказать не можем.

Нам ничего неизвестно и о том, отнеслись ли кэтому прошению с тем же пониманием и серьезностью, как и ко всем остальным делам, рассматриваемым советом.

Единственное, что нам известно об этом эпизоде мы узнали из пожелтевшей заметки, в которой сообщалось о перемене фамилий. Такие заметки публиковались каждую неделю. Та заметка называлась так: «Не разрешается взять фамилию Болванус».

Так что сведения наши весьма ограниченны. Но мы полагаем, что прошение это принадлежало перу одного из шутников, которых в нашей стране столько же, сколько в тридевятом царстве, в тридесятом государстве молочных рек с кисельными берегами. Этому шутнику захотелось позабавить своих сограждан. Он представил себе, с каким хохотом будут встречать его фамилию при знакомстве, как добродушно будут посмеиваться всякие столоначальники, рассматривая его прошения об уменьшении налогов, освобождении от всеобщих поборов или выдаче ссуды.

Но Его Королевское Величество оказался дальновиднее, ибо Его Королевское Величество и должно быть дальновидным. Король подумал и о потомках господина Болвануса. О том, что с самого первого класса его сыну под смех товарищей придется громко и внятно отвечать «да», когда учитель будет опрашивать присутствующих. А его окрыленная счастьем дочь услышит перед алтарем, как пастор спрашивает у ее суженого, берет ли он в жены фрекен Болванус.

Нечто похожее, хотя и совсем в другом роде, переживала семья Густафссонов, оказавшись вдруг в центре внимания. Густафссон стал зеленым и поддался на уговоры Пружины воспользоваться этим обстоятельством, чтобы заработать побольше денег. Но это не прошло безболезненно для всей семьи.

Недалекие люди говорят иногда: «Это мое личное дело». Однако так никогда не бывает. Ты фальшиво свистишь, но слушают тебя окружающие, ты искалечишь свое тело, но ухаживать за тобой придется твоим близким, ты обанкротишься, но платить за это будут другие.

Семья Густафссона не могла одобрить тот способ зарабатывать деньги, какой Густафссону предложил Пружина. В доме царило мрачное настроение, нервы у всех были напряжены до предела, все жили под гнетом, от которого они никак не могли освободиться.

Был субботний вечер. Вся семья собралась в гостиной. Густафссон сидел у стола перед пустой чашкой, Уве расположился на тахте, разложив вокруг себя учебники. Грета сидела в своей любимой позе, свесив ноги с подлокотника кресла. Ингрид принесла из кухни выглаженную красную рубашку.

– Когда тебе надо туда идти?

Густафссон не ответил. Она повторила свой вопрос:

– Когда ты уходишь?

Он поднял глаза:

– В семь. Я уже сто раз говорил. Чего зря болтать!

Ингрид молча пожала плечами и показала емурубашку.

Он придирчиво осмотрел ее.

– Слава богу, успела. И что за дурацкая мысль выбрать красную рубашку?

– А при чем здесь я? Тебе известно, как я к этому отношусь.

– Знаю. Ну и что? Ты ко всему плохо относишься. Тебе не нравится, как я зарабатываю деньги, не нравится, что я не в тюрьме, я вообще тебе не нравлюсь.