– Страшнов по фамилии.

– Матушки мои, а?! – отступил Извеков.

Он опять сел у кровати Дибича, изучая его озорным, необъяснимо довольным глазом.

– Что же не спросите, в какой я хочу строй идти, – сказал Дибич.

– А что спрашивать? Я по лицу вижу.

Дибич улыбнулся.

– Быстрый вы.

– Решили?

– Решил.

– Хорошо. Как выйдете отсюда – прямо ко мне. Я дам рекомендацию. Сейчас новые части сколачивать будем. Поработаете на формировании.

– Я думаю, может, сперва на побывку к матери? На коротенькую.

– А… Что же, как хотите, – сказал Кирилл.

– Вы устроите меня на пароход?

– Как хотите, – повторил Извеков.

Впервые за эту встречу они оба примолкли.

– Газеты вам дают? – спросил Кирилл.

– Да. Что там на фронтах?

– Ну, вы же читаете. Уфа наша. За Урал переваливать будем.

– А на юге?

– На юге хуже.

– Деникин, видно, в решительную перешёл?

Извеков оглянулся на соседнюю койку. Штабист смотрел на него внимательно.

– Решать будем мы, большевики, – сказал Кирилл громче и подождал, будет ли ответ.

Но стало как будто только тише.

– Почему я так говорю? Народ с нами, вот почему. Согласны?

– Я то же думаю, – сказал Дибич.

– Безусловно. Заметили вы одну вещь? Народ чувствует, что в самом главном мы делаем как раз то, что отвечает его желаниям. Это не просто совпадение. Наши цели идут в ногу с историческими интересами России. Как раз в решающие моменты народной жизни они сливаются. Смотрите: народ требовал выхода из войны, он сбросил помещиков, сейчас он будет гнать в три шеи интервентов – мы на каждом его шагу с ним. Разве не так?

Кирилл не упускал из виду соседа Дибича. Во взгляде штабиста он угадывал тот метко нацеленный прищур, с которым следят за агитатором всё на свете отрицающие слушатели. И Кирилл вдруг почувствовал прилив давно неиспытанной услады, что он опять агитатор, каким бывал много и подолгу, и под своим именем, и под именем Ломова, на фронте, и всюду, куда его посылали. Он говорил, довольный, что слово его не вызывает в Дибиче протеста, но ещё приятнее ему было, что оно явно претит другому слушателю. На фронте это называлось: насыпать соли на хвост.

Наконец он прямо обратился к штабисту:

– А вы, я вижу, скептически относитесь к тому, что я говорю?

– Извините, товарищ, но здесь всё-таки лазарет… И у меня печень.

– Ах, да. Тяжёлая болезнь… Ну, значит, как, товарищ Дибич? – спросил Извеков, поднявшись. – На побывку домой, или как?

– Приду к вам после лазарета.

– Буду ждать. Да смотрите, не переусердствуйте…

Кирилл согнул в локте руку и показал на стул.

– И не оглядывайтесь. Окаменеете, как жена Лота, – опять засмеялся он.

Уходя, на одну секунду он остановился перед Страшновым.

– Извиняюсь, а кем вы будете? – захотел узнать помор.

– А я буду секретарь Совета, Извеков.

– У-У, – сказал помор, – слыхал про вас. Ну, правильно.

– Правильно? – улыбнулся Кирилл.

– Правильно, – тоже с улыбкою повторил Страшнов и медленно дал Извекову тяжёлую руку.

Больше они ничем не обмолвились, а только ещё секунду посмотрели друг на друга, улыбаясь, и Кирилл ушёл.

Он двигался свободно, несмотря на зной, с ощущением какой-то проделанной гимнастики, и само собою, без рассуждений, пришло желание повидаться с Рагозиным.

Петра Петровича он застал в его приплюснутой комнатёнке, у распахнутого окошка, за самоваром. Было душно, роились мухи, проносившаяся вдалеке тучными взвихреньями пыль мутила жаркий склон неба.

– Сижу, обливаюсь потом, и так, знаешь, подмывает двинуть на песочек – сил нет устоять.

– Купаться? Да ты что? Ясновидцем стал? Мысли-то мои читаешь, – сказал Кирилл.

– Что ты говоришь? – встрепенулся Рагозин. – Тогда, как тебе понравится: есть у меня задушевный старец один, у него – закидные удочки, котелок и все такое. И с лодочником он приятель. Поедем, искупаемся, вечерком закинем на живца и, может, переночуем, чтобы на зорьке ещё попытать счастье. А поутру – назад, а?

Они скоро договорились на том, что Кирилл зайдёт в гараж за машиной, съездит домой – сказаться до другого утра, и явится прямо на берег, а Рагозин возьмёт на себя заготовку провизии и рыболовных снастей.

Через два часа они встретились у лодочной пристани: Кирилл – налегке, Рагозин и старик – увешанные всякой всячиной. Они взяли двухпарку, которую старик отрекомендовал послушной на ходу, – выгоревшую, не слишком опрятную лодчонку с навесным рулём, окрещённую по прихоти какого-то классика «Медеей». Рагозин был возбуждён, торопился, размещая в лодке пожитки, точно опасаясь, что давно соблазнявший план сорвётся. Только когда все было уложено, он спросил Извекова:

– Не признал?

Кирилл посмотрел на старика. Лицо его было взрыто крепкими, будто нарочно выделанными морщинами и овчинно-жёлто от загара. Рабочие очечки в белой оправе сидели на крупном горбатом носу. Кирилл проговорил неожиданно застенчиво:

– Тот, что ли?

У него потемнело и поползло в ширину пятно веснушек, которые умножались всегда к лету и делались заметнее, если он сдерживал улыбку. Рядом со спокойным стариком он стал больше похож на юношу.

– Тот и есть, – ответил Рагозин, почтительно ласково прикасаясь к сутулым лопаткам старика, крылами торчавшими под пиджаком. – На таких кремешках мы и держались. Великий конспиратор.

– Ишь отвеличал! – сказал старик, осторожно занося ногу в лодку. – Я-то думал, меня Матвеем кличут.

– Первый меня товарищем назвал, – слегка мечтательно припомнил Кирилл. – Совсем я ещё был мальчишкой.

– И знаешь, где теперь проживает? Там, где мы с тобой листовки мастерили. У Мешкова.

– С господином Мешковым под общей кровлей, – сказал старик, надевая через голову рулевую бечёвку.

– Мешкова я недавно видел, знаешь? – продолжал Рагозин. – Сбавил против прежнего.

– Сбавил, сбавил, а ёрш в нём торчит, – заметил Матвей.

Но Кирилл не промолвил ни слова. Он сел в переднюю пару весел, Пётр Петрович – в центре лодки, на другой паре, и они оттолкнулись.

Выйдя на середину Тарханки, они взяли вверх и гребли молча. Гуще и удушливее становились пронизанные рыбной гнилью накаты ветра. Все вокруг было упитано солнцем. Ни пятнышка тени на плоских песках. Ни перемены в ослепляющей ровной ряби воды. Ни свежего вздоха в разожжённом воздухе. Только с каждым новым всплеском весел как будто подымается выше и выше, раздвигается дальше и дальше горящий над головой не измеримый никакой мерой почти бесцветный купол.

– Давно я не баловался весельцами. Последний раз – на Оке, в коломенских местах, – сказал Рагозин.

Ему не ответили. Старик, вскинув очечки под козырёк картуза, глядел с кормы вперёд, так туго прижмурившись, что в щёлках его узких век не видно было и зрачков. Кирилл вработался в греблю и вскидывал весла на слух, совсем закрыв глаза. Когда проходили мимо Зеленого острова, он стащил с себя рубашку. Тело его сверкало от пота.

– Не сожгись, – предупредил Рагозин.

Но Кирилл опять ничего не сказал.

Обошли первый песчаный мыс и взяли наперерез протока, к дальнему стрежню. Тут слышнее стал запах рыбы, к приторной сладости его прибавилось кислоты.

Когда подошли к большим пескам, вдоль всего их края обозначились две-три серебристых каймы. В ближней к воде кайме серебро играло больше. Дальше тянулась кайма порыжее, последняя была сплошь чёрной. Скоро можно было различить в этих выброшенных на песок полосах отдельные рыбины, мертво блестевшие иссушенной чешуёй на солнце.

– Держи поодаль, – сказал Рагозин старику, – дышать нечем.

– Селёдочка-сестричка, рабочая рыбка, – качал головой Матвей. – Сколько добра прахом уплыло!

– Возьмём своё, наверстаем, – сказал Рагозин.

– Возьмём, да когда? Людям сейчас подай, люди жалостятся.

– Есть люди, только и знают – жаловаться.

Стало тяжелее выгребать – приближался стрежень, и пришлось налечь из последних сил. Рагозин тоже снял рубаху, положил под кепку обильно намоченный платок. Течение отжимало лодку к мысу, старик правил круто против воды, чтобы не прибило к пескам. Когда наконец обогнули косу и открылся впереди размах коренного русла, Матвей отпустил рулевую бечеву, и лодку понесло. Рагозин крикнул: