Эти мысли, и опасения, и страх за себя, за жену, за ту жизнь, к которой он только что понадеялся прийти и которой с первой же минуты угрожало испытание, все это много раз с непонятной скоростью успело обернуться в его голове и в сердце, пока он слушал извитую речь непрошеного гостя с соломенной шляпой, и все это продолжало ещё стремительнее оборачиваться в воображении и в чувствах теперь, когда Лиза ожидала ответа на свой вопрос.

Вдруг Витя снова высвободился из рук матери, но не бурно, а тихо и сказал расстроенно:

– Я, мам, забыл: Рагозина-то больше нет! Павлик сказал, Пётр Петрович – теперь морской комиссар и уехал. Может, Павлик наврал, а? – перебил он себя почти отчаянно и опять притих. – Только он сказал, что Пётр Петрович уехал со всем флотом…

– Какое несчастье, если это действительно так! – поспешно выговорил Ознобишин.

Но уже до этого восклицания Лиза прочитала по лицу мужа ответ на свой вопрос. Она прочитала не весь ход его мыслей и чувств, но самое главное из того, что ей нужно было знать: она прочитала, что он боится хлопотать за отца и что ему стыдно в этом признаться.

Она улыбнулась горько и медленно.

– Вот он, мой хлеб стоячий, и молоченый, и в земле посеянный, – сказала она, покачивая головой и прямо глядя в глаза мужу.

Он не выдержал упрёка, бросился к ней и, отрывая её руки от сына, к которому она все тянулась, начал их целовать, бормоча:

– Не отчаивайся… Мы будем добиваться, мы добьёмся!.. Мы найдём другой ход… другого человека, который нас поддержит…

Она сказала:

– Я уже нашла такого человека.

Он немного откинулся от неё. Во взгляде её – ровном и тихом – он увидел как будто прощающее снисхождение. Он тотчас спросил:

– Кто?

– Извеков.

Это имя Лиза выговорила вслух впервые за много, много лет, и выговорила в странном спокойствии.

Ознобишин поднялся. Что-то отдалённое проступило в его памяти, связанное в прошлом с этим именем и с Лизой – какая-то детская её растерянность или даже испуг, и особая её прелесть, которая однажды привлекла его к себе, где-то на улице, или в камере прокурора, или на гимназическом балу, – он не помнил того, где это было. Но зато он мгновенно припомнил, что имя Извекова было связано с Петром Рагозиным, с несчастным делом, грозившим опять выплыть с другого бока, если бы пришлось столкнуться с Извековым.

– Это счастливая мысль, Лиза, право! – воскликнул Анатолий Михайлович, принимаясь ходить по комнате, чтобы как-нибудь затруднить Лизе почти холодное чтение мыслей по его лицу и не видеть её неестественного спокойствия, которое начинало его преследовать.

– Прекрасная мысль! Мы непременно должны с этого начать – пойти к Извекову!

– Я пойду одна, – сказала Лиза.

– Я тоже, мам, с тобой! – опять вмешался Витя. – Я Извекова знаю. Когда мы ездили на пески с Арсень Романычем…

– Ах, ты с твоим Арсением Романычем! – отмахнулся Ознобишин. – Перестань, пожалуйста. Какая польза от этого блаженного!

– Ничуть не блаженный! – оскорбился Витя. – Он и в церковь не ходит, если хотите знать! Вот!

– Идём, я тебе постелю, давно пора ложиться, – сказала Лиза и увела с собой Витю.

Анатолий Михайлович продолжал узенькими своими шажками мерить комнату. Чуть медленнее, но все в одном направлении вращалась его мысль о беспомощности перед лицом несчастья, вдруг свалившегося на его плечи, не успел он заложить первый прутик своего гнёзда. Да, эти часы после свадьбы прошли совсем не так, как заранее представлял их себе Анатолий Михайлович. И на рассвете, глядя воспалёнными глазами за окно, он так же, как в ночной темноте, ничего не мог рассмотреть: ночь была холодной, и стекла запотели.

Поутру он собрался проводить Лизу, но она захотела идти одна. Он поцеловал её, и его обидело, что она отозвалась на поцелуй немыми губами.

Её план был очень прост: она шла туда, где находился Извеков, – к месту его службы, чтобы говорить с ним, как с человеком, занимающим ответственную должность, говорить как просительница. Она шла не к тому Кириллу, с которым когда-то была близка. Она шла к секретарю городского Совета, к тому товарищу Извекову, фамилию которого прочитала в газете, когда он появился в городе после девяти лет отсутствия.

Она тогда сказала себе, что не должна с ним встречаться. По буквам разнимая и складывая в уме его фамилию, перечитывая её до ряби в глазах и слушая, как – по буквам – она выстукивается сердцем, Лиза застыла над строчкой с этой фамилией и уговаривала себя, что того Извекова, который был ей близок, больше нет, и поэтому она не в состоянии его увидеть, а тот Извеков, о котором напечатано в газете, ей вовсе не близок, и поэтому ей незачем с ним видеться.

Теперь, идя к нему, она так же уговаривала себя, что идёт к секретарю Совета, а не к Кириллу. Но совершенно так же, как было, когда она перечитывала фамилию Извекова в газете и сердце её не соглашалось с тем, будто это не прежний, а какой-то другой Извеков, который ей совсем не нужен, так теперь сердце не соглашалось, что она идёт не к прежнему Кириллу, а к какому-то неизвестному ей секретарю Извекову, в котором у неё нужда.

Если бы она не рассчитывала найти в секретаре Извекове именно Кирилла, способного увидеть в ней Лизу и выполнить её просьбу ради прежних отношений, то почему ей было бы не пойти к другому секретарю, или к председателю Совета, или к любому власть имущему человеку со своей просьбой? Однако она шла именно к Кириллу и всё-таки уговаривала себя, что идёт не к Кириллу, а к секретарю Совета, как простая просительница.

Но когда она пришла в Совет, ей сказали, что Извеков только утром возвратился из командировки, поехал домой, и на службе будет неизвестно в какое время.

Очутившись вновь на улице, Лиза остановилась у палисадника. Акация ещё не пожелтела, но листва была блеклой и сухой. Ветер что-то шарил в ней, она не шумела, а жёстко шуршала. Лиза оторвала одно солистье, стала откусывать ногтями и бросать на землю листочек за листочком. Вдруг, как в детстве, она загадала – дожидаться Извекова или пойти к нему домой? Она быстро оборвала листочки до конца. Вышло – идти к Извекову домой!

Она всё равно пошла бы к нему домой – получилось бы по загаданному или нет. Но оттого, что получилось, она тут же сказала себе: это к счастью. Ведь секретарь Совета остаётся секретарём и у себя дома. И если Лиза пойдёт к нему на дом, это не будет означать, что она пошла к Кириллу.

Она вернулась в Совет и спросила домашний адрес товарища Извекова. Ей не дали адреса.

Она опять вышла на улицу. Она находилась в том состоянии человека, как сомнамбула стремящегося к цели, когда препятствия только усиливают стремление. Она рассудила, что Извеков должен жить вместе с матерью, в противном случае – Вера Никандровна скажет ей, где сын живёт. Значит, она должна была немедленно идти к Вере Никандровне. Это очень воодушевило её – что она идёт не к Кириллу, а к Вере Никандровне. Удивительно, как она раньше не подумала, что лучше всего начать именно с Веры Никандровны, которая все сразу поймёт и, конечно, повлияет на сына, чтобы он помог Лизе. Ведь не могла же Вера Никандровна позабыть, как Лиза вместе с ней хлопотала о Кирилле, когда, девять лет назад, его арестовали.

Мысль её опять натолкнулась на препятствие: она не знала, где живёт Вера Никандровна. Можно было поехать по старому адресу. Очень, очень давно, когда Лиза ещё ждала ребёнка, она однажды почти собралась к Вере Никандровне и узнала адрес от Аночки Парабукиной. Она не поехала тогда к Извековой – чего-то устрашившись, – но запомнила, что Вера Никандровна учительствует в Солдатской слободке. Ах да, Аночка! Вот кто, конечно, знал адрес Веры Никандровны – её любимица Аночка.

К Парабукиным Лизе доводилось заглядывать не раз в поисках заигравшегося сына. Они жили недалеко от Совета. Ещё не приняв решения – узнать адрес у Аночки, Лиза направилась к Парабукиным: действия предупреждали её решения.

По дороге ей встретился Павлик. Он шёл, размахивая пустым кошелем, на базар – разживиться к обеду, как он тут же доложил Лизе.