Березовский просыпался теперь по утрам с давно позабытым ощущением жадного и радостного нетерпения. Так бывало в далеком детстве, когда каждый новый день манил продолжением увлекательной и вечно новой игры.

Он жил в самом доподлинном замке-дворце среди теней, в которых узнавал черты им же самим выдуманных героев. Облекаясь в плоть, они буквально на глазах становились душевно усложненнее и глубже, чем это рисовалось за рабочим столом.

Но еще заманчивее было выискивать в тусклой дымке старинных зеркал персонажей грядущих романов, которые скорее всего останутся промелькнувшим видением. В сокровищницах, что открывались словно по волшебству, хранился материал для книг, которые можно было бы сочинять до скончания века.

С рассветом он отправлялся к форелевому ручью, где за каких-нибудь полчасика выхватывал несколько радужно сверкающих крапчатых рыб. Форель не брала приманку в прозрачной воде, поэтому перед каждым забросом приходилось бросать в стремнину лопату-другую песка, заботливо припасенного здешним егерем. Именно ему и сдавал Юрий Анатольевич ежедневный улов, боясь нарушить навязанную врачами диету.

Отдохнув за чашкой чая на веранде ресторанчика, Березовский возвращался в свою комнату. Там уже вовсю пылали в камине дрова, а в фаянсовом кувшине для умывания ждала свежая колодезная вода. Лишь электрическая лампа — а ему так хотелось почитать вечерком при свече — мешала полному слиянию с этими стенами и потолками, где, многократно отражаясь, еще жило эхо минувших дней.

К двенадцати, когда открывались ворота музея, Юрий Анатольевич спускался во внутренний двор. Сплошь оплетенная лозами стена, легкие портики и гербы на фронтоне палаццо всякий раз напоминали ему об Аквитании.

Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и отыскивая в причудливых резных узорах знакомые элементы пятиугольника, Березовский лишний раз убеждался в том, что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую розу. Прожив несколько упоительных дней в доме, где таинственно скрещивались мировые линии эпох и судеб, он успел изучить и бывших его хозяев. Он постигал их характеры и вкусы по писанным живописной кистью портретам, по любовным письмам, что хранились в фамильных шкатулках, по мелочам интимного быта и книгам, в которых с точностью до крейцера записывались расходы. Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и впрямь было запечатано тайным знаком на камне и дереве, понятным лишь посвященному.

Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945 года, оставили после себя великое множество фотографий, рассованных по пухлым альбомам, переплетенным в сафьян, а то и вовсе без разбору сваленных в ящики столов.

Перебирая визитные карточки с коронками титулованных особ, поздравительные открытки и послания соболезнования с черной каймой, Юрий Анатольевич все чаще думал о том, насколько случаен или, напротив, исторически закономерен был выбор пэра Франции, решившегося навсегда поселиться в чужой стране…

Шарль Ален Габриель принц де Роган, сбежавший от якобинского террора в коронные владения апостолического кайзера и кёнига Леопольда Второго, выстроил свою новую резиденцию в Северной Богемии, неподалеку от старинного города Турнова. Место было выбрано со знанием дела. Наивно полагая, что все красоты земли сосредоточены только во Франции, принц испытал приятное разочарование. Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал, произвели на него неизгладимое впечатление. Видно, недаром прозывались турновские окрестности «Чешским Раем». Еще с тринадцатого века, когда под впечатлением крестовых походов вся рыцарская Европа пришла в движение, этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.

Даже знаменитый полководец Тридцатилетней войны Валленштейн [135] прельстился неиссякаемым плодородием призержских нив и оленьей охотой в заповедных дубравах. Не пренебрегали этим действительно райским уголком и чешские паны. На скальных вершинах, на лесистых холмах, отраженных в темных струях реки, выросли зубчатые стены Вранова, Троски, Кости, Валечова, с их укрепленными барбиканами, воротными башнями и кошмарными подземными гладоморнями, как метко прозвали барские тюрьмы холопы. Пролетали века над Изером, отмеченные феодальными и религиозными войнами, крестьянскими бунтами, голодом и опустошительным дыханием чумы. Романский стиль сменялся готическим, за ренессансом пришло барокко. Утверждая победу католической контрреформации, к небу тянулись храмовые купола и остроконечные шпили. Множились монашеские обители, богатели аббатства, стремясь перещеголять друг друга великолепием статуй и росписей. Аристократы и разжившиеся на оживленной торговле бюргеры не скупились на пожертвования. Церковка в Нудвойнице у Турнова обзавелась на зависть соседям усыпанным самоцветами реликварием с доподлинной частичкой святого креста, в Могильнице на Изере объявилась сплошь расшитая жемчугом плащаница, а неподалеку от Мнихова Градиште жирно вызолотили чумной столб, возведенный во избавление от смертельной напасти.

Шарль Роган попал не на дикое поле, чего он втайне опасался, а на давным-давно обжитые места с многовековыми традициями культуры. Все здесь было привычно для слуха и зрения. Господа в атласных камзолах и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев, болтали по-французски, ездили в каретах с лакеями на запятках, проигрывали состояния, понимали толк в охоте.

Пустить сразу корни принц поостерегся: все выжидал, как развернутся события на милой родине. Брошенные в корзину головы Людовика и Марии-Антуанетты [136] так и стояли у него перед глазами, равно как и окровавленный нож гильотины. Ведь это была его родная кровь! Связанный родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы, он все еще лелеял надежду на реставрацию Бурбонов. Но имперский венец, который корсиканский разбойник чуть ли не вырвал из рук его святейшества папы [137] , лишил беглеца последних упований, а битва под Аустерлицем [138] — ведь это так близко! — повергла прямо-таки в ужас. Троны шатались, и Франция была потеряна навсегда.