Кузнец на мгновение отрывает глаза от страницы и смотрит на рассветное зарево, потом переводит взгляд на золу в очаге. Затем снова склоняется над книгой.

Между тем Ребекка с ведром спешит к нужнику. Бойкая легкая походка – ни за что не догадаешься, что идет беременная. Вид Тоуд-лейн никак не способен настроить на такой бодрый лад. Промышленная революция началась лишь недавно, но Тоуд-лейн уже приобрела тот облик, который позднее для жителей многие крупных городов стал привычным зрелищем. Некогда симпатичная улица превратилась в жалкую трущобу, ряды домишек-развалюх, где каждое семейство снимало по одной комнате, и их задворки сделались рассадниками болезней. Признаки этих болезней заметны там и сям: изрытые оспой лица, золотушные язвы на шеях, рахитичные ноги, последствия недоедания, цинги... Но все это резало бы глаз только нашему современнику.

На свое счастье, бедняги и не подозревают, какое сострадание могут вызывать. Жизнь для них была именно такова, изменения казались маловозможными. Конечно, прежде всего не надо падать духом. Каждый выживает, как может – или как должен. В это время дня дома и на улице были только женщины и дети (пяти-и шестилетние); мужчины и дети постарше – те, кто имеет работу, – уже разошлись. Кое-кто из прохожих поглядывает на Ребекку косо, но причиной тому не она сама, не надобность, за которой она вышла из дома, а платье, столь явно выдающее ее принадлежность к секте.

Нужники выстроились рядком, отвернувшись от улицы, почти в самом ее конце – на общественной земле. Пять ветхих зловонных будочек, в каждой – не менее зловонная яма. Между ними и в вырытой пониже канаве – кучи нечистот. Ребекка привычно выплескивает туда содержимое ведра. Тут же растет неизменная в таких местах лебеда: ее еще называют «навозный бурьян». Все нужники заняты, и Ребекка терпеливо дожидается своей очереди.

Будочки служат местным жителям почти пятьсот лет – как и стоящая неподалеку водокачка.

К Ребекке присоединяется женщина постарше. Она одета почти так же, как Ребекка, голову облегает такой же простенький белый чепец. Ребекка улыбается ей как старой знакомой и произносит слова, которые в этих обстоятельствах можно счесть и условным знаком, исполненным глубокой важности, и дежурной фразой:

– Любви тебе, сестрица.

В ответ – те же три слова. Совершенно ясно, что на самом деле никакие они не сестры: больше женщины не произносят ни звука и даже не подходят друг к другу. Как видно, это не более чем обыденное приветствие, которым обмениваются соседи-единоверцы – что-то вроде «с добрым утром». Однако у квакеров такое приветствие не принято: на этот счет обычно безукоризненно осведомленный чиновник мистера Генри Аскью (кстати, именно сейчас стоящий у полуподвала вместе с Джонсом) ввел патрона в заблуждение.

Через четверть часа Джон Ли в поношенном черном сюртуке и шляпе без позумента, а с ним Ребекка выходят из подвала и направляются к двум ожидающим их мужчинам. Те не отворачиваются, не притворяются, будто заняты разговором, они стоят и смотрят на супругов. Долговязый чиновник чуть кривит губы в язвительной усмешке, всем видом показывая, что ему такие поручения не в новинку. Зато Джонсу явно не по себе. Кузнец приближается к ним, но Ребекка замирает на полпути. Она видит перед собой только Джонса, который, смущенно уставившись в разделяющую их канаву, неловко сдергивает шляпу.

– Вот, пришлось. Как договаривались.

Ребекка не сводит с него глаз и словно не узнает. Не испепеляет, а словно одним взглядом охватывает его целиком, и душу и тело. Потом опускает глаза и произносит ту же фразу, которая уже звучала сегодня у нужника:

– Любви тебе, брат.

Затем она быстро подходит к Джону Ли, который уже остановился и смотрит на пришельцев пристальным взглядом, выражающим что угодно, только не любовь. Ребекка притрагивается к его руке, и они идут дальше. Помедлив мгновение, Джонс и чиновник поворачиваются и следуют за ними, как два лиса, выследившие беззащитного ягненка.

данные под присягою октября 14 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая.

Я прозываюсь Ребекка Ли, в девичестве Хокнелл. Я старшая дочь Эймоса и Марты Хокнеллов. Родилась января пятого дня 1712 года в городе Бристоле.

Состою в браке с кузнецом Джоном Ли, имеющим жительство в городе Манчестере на Тоуд-лейн. До мая сего года была я простой лондонской проституткою и носила прозвище Фанни. Я беременна на шестом месяце.

В: Вам известно, для чего вас сюда призвали?

О: Известно.

В: И что я расследую исчезновение некого высокородного джентльмена, имевшее быть в мае сего года?

О: Да.

В: Не случалось ли вам за время, прошедшее с мая первого числа, иметь встречи с Его Милостью, получать от него известия либо вступать в иные с ним сношения?

О: Нет.

В: Не имеете ли вы верных либо гадательных сведений о его кончине, приключившейся от какой бы то ни было причины?

О: Не имею.

В: Можно ли то, что было сказано вами о Его Милости, отнести и до слуги его Дика? Или о его участи вам известно больше?

О: Нет.

В: Вы показываете под присягой.

О: Знаю.

В: Хорошо же, мистрис Ли, хорошо, праведница моя новоявленная. О вашем прошлом разговор впереди, теперь же мне желательно узнать, какая вы есть в настоящем. И ответы извольте давать под стать своему платью: простые, без причуд. Да удержитесь от напыщенных речей о божественных предметах, а то я не посмотрю на ваш раздутый живот. Понятно ли?

О: Свидетель мне Иисус.

В: Добро. И предупреждаю: помните, что передо мной показания Джонса, где говорится о вас. А равно и показания бывшей вашей хозяйки и многих других. Итак, в который день мая приехали вы сюда из Бристоля?

О: В двенадцатый.

В: И нашли своих родителей?

О: Да.

В: И они простили ваше прегрешение?

О: Бог милостив.

В: И вы открыли им, чем промышляли во время своего отсутствия?

О: Да.

В: И они от вас не отвернулись?

О: Нет.

В: Отчего так? Или они свою веру худо хранят?

О: Очень хорошо, потому и простили.

В: Этого я понять не умею.

О: Кто от чистого сердца покаялся, от того они не отвернутся.

В: А разве прежде они от вас не отвернулись, не выгнали из дому?

О: Это потому, что я тогда была распутна и каялась не от чистого сердца. Вот и избрала себе потом такой промысел. Теперь я вижу: они были правы.

В: Стало быть, вы открыли им все? И то, что случилось в Девоншире перед вашим возвращением?

О: Нет, об этом умолчала.

В: Отчего?

О: Там я никакого греха не совершала, потому и не стала тревожить их понапрасну.

В: Вы главная свидетельница и пособница гнусных и безбожных преступлений – и вас это ничуть не тревожит? Что не отвечаете?

О: Это не преступления.

В: А я говорю – преступления. И вы им потворствовали и споспешествовали.

О: Не правда.

В: Осмелитесь отрицать то, что доказано?

О: Осмелюсь, раз меня делают без вины виноватой. Есть и повыше тебя законник. Думаешь, Иисус такой негодный весовщик, что не измерит вес искреннего раскаяния в душе человеческой? Низко ты Его ставишь. Скоро весь свет узрит величие Его.

В: Молчать! Придержи язык! Кому тыкаешь?

О: Таков наш обычай. Так должно.

В: Знать не хочу, что там тебе должно.

О: Это не от непочтительности. Все мы братья и сестры во Христе.

В: Молчать!

О: Но это правда. Пусть не в звании, но в этом мы равны. Вольно тебе корить меня за то, что я радею о своем праве и слове Божием.

В: Твое право, слово Божие! Вишь, проповедница выискалась!

О: Они суть нераздельны. Кто отбирает у меня мое право, тот обирает Христа.

В: Какие у тебя, отъявленнейшей потаскухи, права! Дурак бы я был, когда бы поверил в твое новообретенное благочестие. По глазам видно, что бесстыжая шлюха да еще и горда этим.