В изобразительном искусстве арабская и иранская культурные сферы также разделились. Арабеска; высокий престиж каллиграфии в качестве посредника и часто в качестве самостоятельного произведения искусства; орнаментальные и декоративные элементы сами по себе и как логическое следствие тенденции к абстракции даже в мотивах, с религиозной точки зрения безусловных, таких, например, как изображение растений; мечеть или религиозная школа (мадраса) как основная задача архитектуры; а в архитектуре прежде всего сталактитовые арки (мукарнас) и купола как техническое решение проблемы пространства, – все эти элементы были повсюду присущи исламскому искусству, хотя манера исполнения и функции могли варьироваться в разных местах и в разные периоды. И все же типичная планировка персидской мечети отличалась от арабской. Персидскую мечеть, в которой доминировал внутренний двор с относительно небольшой крытой частью и преобладали крутые своды и купола, можно было безошибочно отличить от арабской, квадратной в плане, что гораздо меньше маскировалось куполами и декором, приземистой и создающей ощущение основательности даже тогда, когда амбициозный минарет заставлял поднимать глаза кверху и фантастическое видение леса колонн, припавших к земле под тяжестью плоской крыши, отвлекало внимание от строгой функциональности здания.

Древний восточноперсидский архитектурный стиль чем-то напоминал эллинистический средиземноморский. Но элегантность позднегреческих форм была утеряна, или, скорее, изменена ради строгости, приличествующей дому Аллаха.

Мечеть с ее двором, особенно в ранний период, была местом политических и религиозных собраний, а также учебным центром, где мудрец сидел, прислонившись к колонне, и беседовал с учениками о законе или традиции. С ранних времен, и уж наверняка к X в., кельи учащихся располагались на территории мечети, в пристройке, примыкавшей к самому святилищу. Ритуальные омовения требовали бассейна с проточной водой. Узкий неф обычной христианской церкви не мог бы вместить множество прихожан, молившихся позади имама; отделение женщин (а часто и правителя) вызвало необходимость в устройстве специального помещения. Возле молитвенной ниши (михраб) возвышалась кафедра (минбар) с крутыми ступенями, часто передвижная. С ее высоты проповедник (хатиб) во время главной службы по пятницам возносил во славу Господа молитвы в честь правителя– традиционный знак признания его общиной; восстать против этой молитвы было то же самое, что вызвать революцию.

Неверно, что когда-либо существовал безусловный запрет изображать человека. Однако неоспоримо, что после IX в. все более широкие круги, особенно в арабоязычном исламском мире, стали испытывать чувство беспокойства, со временем перешедшее в явную враждебность к фигуративному искусству. Причин было много: тут и свойственная людям древнего Востока чувствительность, отраженная в Ветхом завете, и идея магической тождественности изображения и оригинала, и специфически религиозное нежелание сделать божество видимым. Эта имевшая теологическое обоснование чувствительность оказалась достаточно сильной, чтобы парализовать развитие фигуративной скульптуры, но не фигуративной живописи. Даже в Самарре частные дома были все еще украшены стенными росписями, дошедшие до нас остатки которых, кстати сказать, в отличие от тех, что сохранились в омейядских дворцах, выдают сильное ирано-азиатское влияние. Стилизованные в исламском духе древние образцы прочно сохраняются в арабской книжной иллюстрации XI и XII вв., но в целом определенная тенденция к ориентализации искусства предвещает полное угасание фигуративных рисунков к концу средневековья. В персидской культурной сфере, однако, в тот период наблюдалось беспрецедентное возрождение миниатюры, ее сюжеты в течение короткого отрезка времени следовали за развитием эпической поэмы. Иногда она даже получала одобрение теологов, и в странах, испытавших персидское влияние, книжная иллюстрация, являвшаяся одним из самых впечатляющих достижений иранской разновидности исламской культуры, еще долгое время после эпохи средневековья пользовалась большим успехом.

Дар ал-ислам, чье превращение из политического в культурное сообщество ускорялось вследствие все возраставшего дробления государства, отводил двойную роль неисламским общинам «людей Писания»: он оставлял им статус институтов гражданского права и в то же самое время побуждал их к сотрудничеству (не политическому) со всей культурной сферой. После того как исламская община численно превзошла все прочие религиозные общины, государство и общество уже могли не обращать внимания на те группы, которые отныне стали меньшинствами. Развитие базирующейся на арабском языке цивилизации, редкие волны религиозного оживления в сочетании с нетерпимостью, формирование и совершенствование исламского образа жизни и, наконец, напряженные отношения с неисламским миром постепенно обостряли противоречия, которые в первую очередь вели к изоляции «неверных». Однако до падения Халифата, по крайней мере в случае с евреями, был период в несколько столетий, в течение которого экономическая и культурная экспансия ислама предоставила широкий простор для совместной деятельности и в конечном счете привела к арабизации «людей Писания».

Арабские завоевания в Ираке впервые превратили евреев из преимущественно земледельческого в торговый народ. К 950 г., когда закончился период «молчания», характеризующийся почти полным отсутствием письменных документов, мы видим еврейские общины занятыми международной торговлей на исламской территории и за ее пределами вплоть до Индии. Центром их экономического могущества выступает фатимидский Египет; вместе с тем почти повсюду в странах, где господствовали мусульмане, существовали довольно значительные еврейские поселения. Вообще до недавнего времени глубинное религиозное родство при отсутствии политического нажима из-за границы делало симбиоз евреев и мусульман значительно менее болезненным, чем симбиоз христиан и мусульман. Хотя материальное положение еврейских общин порой бывало непрочным, по-настоящему оно изменилось к худшему лишь с появлением Альмохадов, и включение евреев в исламскую культурную сферу означало для них наступление золотого века, особенно в Испании и Египте, а временами также в Ираке и Северной Африке. Они полностью избавились от провинциализма, и, как это ни странно, контакт с античной мыслью, в который они вступили окольным путем с помощью арабской философии, оказался более плодотворным, чем их знакомство с идеями Филона в древности.

Полной противоположностью этому (правда, с известными оговорками} было состояние христианских анклавов. Именно христиане открыли мусульманам древнее искусство и науку – то, что не было заимствовано из Индии, и в IX–X вв. христиане и мусульмане принадлежали к одному интеллектуальному кругу и даже сотрудничали в системе управления. Достоинство и неприкосновенность христианских церквей к началу XI в., по-видимому, редко нарушались. Однако изоляция от главных центров христианской жизни вскоре привела их к упадку. Эхо великих движений, пробудивших дебаты между церковью и государством в Византии и на Западе, дебаты, которые, перешагивая границы, подвергали сомнению смысл и само существование веры, превращая ее в предмет нескончаемой полемики, едва докатилось до восточных общин, не подняв никаких общецерковных проблем. Христианских историков, ученых, мыслителей и даже государственных деятелей и военных там было много; но их единственным достижением, не говоря о простом содействии успехам исламской культуры, были сохранение и защита, если не реставрация, этих маленьких анклавов, которые с точки зрения и латинской и греческой церкви совпадали лишь «по касательной» (если вообще совпадали) с главным потоком развития. Все возраставший провинциализм христианских меньшинств ярко контрастировал с расцветом еврейства. Между 900 и 1200 гг. евреи своим участием в разработке общего культурного наследия создали себе на исламской почве новый центр и со справедливой гордостью смотрели свысока на своих отсталых единоверцев в Европе.