– Бедняжки! – сказала Марго. Это было предупреждением. Мне бы внять! Отдых оказался восхитительным. Правда, загорел я плохо, потому что слабое весеннее солнце лишь вводит в заблуждение, зато, ликуя, привез восемь сердцевидных морских ежей, четыре редкостные раковины, каких не было у меня в коллекции, и одного птенца-воробышка, выпавшего из гнезда. Едва только я оказался у ворот виллы, как меня тут же приветствовали лаем собаки и принялись обнюхивать и лизать, как они, впрочем, поступали со всяким из домочадцев, кто отсутствовал более двух часов. Я тут же нетерпеливо задал вопрос Марго, как там ежата.

– Теперь-то нормально, – сказала она, – а то, по-моему, ты решил их уморить. Они так изголодались!

Слушая сестру с замиранием сердца, я чувствовал, что ноги у меня подкашиваются.

– Они с таким аппетитом едят, лапочки! Знаешь, они выпивают по две бутылочки за каждое кормление!

Я в ужасе бросился в спальню и вытащил из-под кровати коробку. Так и есть: в ней лежали четыре моих ежонка, объевшиеся без всякой меры. Желудки у них раздулись до того, что они могли едва-едва шевелить ножками, а уж о том, чтобы сделать хоть шажок, не могло быть и речи. Они превратились в розовые бурдючки с колючками, полные молока. Ночью все четверо поотдавали концы, и Марго долго и безутешно рыдала над взбухшими от молока безжизненными тельцами. Но скорбь сестрицы вовсе не доставляла мне радости: я горевал от мысли, что никогда не услышу, как мои питомцы послушно семенят за мною по оливковой роще. В назидание своей сестре, слишком потворствовавшей лакомкам, я выкопал в саду четыре могилки, водрузил над ними четыре крестика на вечную память и четыре дня не разговаривал с Марго.

Впрочем, мой траур по ежатам продолжался недолго: как раз тогда с триумфом вернулись на тридцатифутовой яхте Дональд и Макс, и Ларри ввел в наш круг капитана Крича.

Мы с мамой очаровательно провели день в оливковой роще – она собирала дикие цветы и травы, а я ловил только что вылупившихся бабочек. Усталые, но счастливые возвращались мы на виллу попить чаю. Но как только вилла оказалась в пределах нашей видимости, мама вдруг замерла на месте как вкопанная.

– Кто это сидит у нас на веранде? – спросила она. Я в это время занимался тем, что бросал палки собакам, так что до меня не сразу дошло, о чем она спрашивает. Присмотревшись, я увидел на веранде странную фигуру в мятых парусиновых штанах.

– Так кто бы это мог быть? Не видишь? – взволнованно продолжала мама.

В это время она жила в страхе, что управляющий банком, где были наши вклады, вот-вот нагрянет на самолете из Англии на Корфу из-за нашего превышения кредита. Вид незнакомой фигуры на веранде усугубил ее опасения.

Я тщательно рассмотрел чужака. Он был почтенного возраста, почти совершенно лысый, а те жалкие волосинки, что украшали заднюю часть его черепа, были длинными и тонкими, как пушок семян чертополоха на закате лета. У него были также одинаково неопрятные борода и усы. В общем, оценив его внешний вид, я заверил маму, что этот странный гость никак не может быть управляющим банка.

– Боже мой, – разволновалась мама, – у нас гость, а у меня абсолютно ничего нет к чаю. Но кто бы это мог быть?

Между тем гость, который сладко посапывал на веранде, вдруг проснулся, едва мы приблизились, и уставился на нас.

– А-а! – внезапно вскричал он, да так, что мама споткнулась и едва не упала. – А-а! Так вы, насколько я понимаю, мамаша Даррел, а этот отрок, по всей видимости, ваш сын! Ларри мне все про вас рассказал! Ну что ж, добро пожаловать на борт!

– Боже мой, – прошептала мне мама, – это опять кто-то из Ларриной компании.

Когда мы подошли ближе, я смог разглядеть более чем экстравагантное лицо гостя. Оно было пунцовым и покрыто мясистыми наростами, отчего походило на грецкий орех. Что же касается его носа, то, по всей видимости, в какой-то момент жизни он получил столько могучих ударов, что теперь свесился, словно змея. Его челюсть, как видно, разделила ту же судьбу и была скошена набок, как если бы была привязана к мочке уха невидимой нитью.

– Рад видеть вас, – заявил гость таким тоном, будто это он был хозяином виллы. – Мать, да ты, оказывается, ничего деваха! И выглядишь лучше, чем рассказывал твой сын.

Мама остолбенела и выронила один анемон из букета, который держала в руках.

– Да, – молвила она с холодным достоинством, – я миссис Даррел, а это мой сын Джеральд.

– Моя фамилия Крич, – сказал старик. – Капитан Патрик Крич. – Он сделал паузу и аккуратно и смачно сплюнул через перила веранды прямо на любимую мамину клумбу с цинниями. – Ну так что ж? Добро пожаловать на борт! – повторил он, излучая радушие. – Рад познакомиться!

Мама нервозно прокашлялась.

– Мой сын Лоренс здесь? – спросила она, принимая мелодичный, аристократический тон, которым пользовалась только в моменты крайних потрясений.

– Нет, нет, – отозвался капитан Крич, – я оставил его в городе. Он сказал, чтобы я пришел сюда на чай. Он сказал, что скоро сам прибудет на борт.

– Что ж, – изрекла мама, мужественно встречая невзгоды, – если вы подождете немного, я напеку ячменных лепешек.

– О, ячменные лепешки? – выдохнул капитан Крич, устремив на маму столь сластолюбивый взгляд, что она выронила еще два цветка из букета. – Обожаю ячменные лепешки! И женщин, столь умелых на камбузе.

– Джерри, – холодно произнесла мама, – займи капитана Крича, пока я приготовлю чай.

Я ожидал, что она удалится с достоинством, но она упорхнула, словно бы спасаясь бегством, и я остался один на один с капитаном Кричем. Тот снова развалился в кресле и уставился на меня своими водянистыми глазками из-под лохматых белесых бровей. Его взгляд был столь пристальным, что я слегка занервничал. Но, сознавая свой долг хозяина, предложил ему коробку с сигаретами. Он устремил в нее взор, словно в колодец, при этом челюсть его задвигалась туда-сюда, точно живот чревовещателя.

– СМЕРТЬ!!! – внезапно заорал он, да так, что я чуть не выронил коробку. Он опять развалился в кресле и вновь уставился на меня прозрачными голубыми глазами. – Запомни, юноша, сигареты – это смерть! – изрек он, пошарил в кармане белых парусиновых брюк и извлек оттуда видавшую виды трубку, шишковатую и почерневшую, словно кусок древесного угля. Когда он зажал ее меж зубов, его челюсть перекосилась еще больше. – Не забудь, – сказал он. – Лучший друг мужчины – его трубка!