– Чего надо? – завопил Стивенс.

– Спустить паруса! Мы сейчас сойдем к вам на борт, – добавил лейтенант опять по-английски.

Стивенс все так же растерянно смотрел на немца, потом недоуменный взгляд перевел на Андреа и Мэллори. Те столь же убедительно изобразили удивление.

– Виноват, не понимаю по-немецки! – пожал плечами Энди. – А по-нашему не умеешь говорить? – произнес он на безукоризненном греческом языке. Правда, так говорят в Аттике, а не на островах Архипелага; но Мэллори был уверен, что лейтенант не заметит разницы.

– Немедленно лечь в дрейф. Мы поднимемся к вам на борт.

– Лечь в дрейф? – Возмущение было таким неподдельным, поток ругательств и проклятий столь обильным, что лейтенант на мгновение опешил. – Да кто ты такой, чтоб нам приказывать?

– Даю десять секунд, – оборвал его немецкий лейтенант. Он успел прийти в себя и держался холодно и чопорно. – Потом откроем огонь.

Сделав вид, что готов подчиниться, Стивенс повернулся к Андреа и Мэллори.

– На то и победители, чтоб приказывать! – произнес он с горечью. – Убирай паруса!

Быстро освободили фал, закрепленный на утке. Мэллори потянул вниз кливер, сгреб его и молча присел у ящика на корточки, зная, что за ним наблюдает дюжина враждебных глаз. Парус закрывал его колени, старая куртка – предплечья, сложенные на ляжках ног; кисти опущены, голова склонена – воплощенное уныние и покорность. Под тяжестью рангоутного дерева с шумом спустился рейковый парус. Андреа ступил на него, сделал пару неуверенных шагов к носу, но остановился, опустив руки. Усилившийся стук дизеля, поворот штурвала, и немецкое судно оказалось у борта каика. Трое немцев с «шмайсерами» в руках быстро, но так, чтобы не оказаться в секторе обстрела своих крупнокалиберных пулеметов (теперь можно было видеть на корме и второй), прыгнули на палубу каика. Один из трех тут же бросился к фок-мачте и встал там, держа всю команду под прицелом. Всех, кроме Мэллори. Того опекал пулеметчик, находившийся на носу.

Мэллори невольно восхитился безупречной слаженностью и четкостью действий немецких моряков.

Подняв голову, капитан осмотрелся с чисто крестьянским равнодушием. Кейси Браун присел на корточки у машинного отсека, возясь с глушителем, лежавшим на крышке люка. В двух шагах от него устроился Дасти Миллер. Нахмурясь, он старательно вырезал из консервной банки кусок жести, видно, нужный для ремонтных работ. Кусачки он держал в левой руке, хотя не был левшой. Ни Стивенс, ни Андреа не сдвинулись с места. Часовой у фок-мачты не сводил с них глаз. Двое других неторопливо шли на корму со свободным, непринужденным видом. Им и в голову не приходило, что кто-то посмеет их ослушаться.

…Хладнокровно расстреляв пулеметчика из автомата, спрятанного в парусе, Мэллори направил «брен» на часового у фок-мачты. Тот рухнул, изрешеченный пулями. Не успел он упасть на палубу, как произошло сразу четыре события. Схватив пистолет Миллера, спрятанный под глушителем, Кейси Браун четырежды нажал на спусковой крючок, и пулеметчик, находившийся на корме, поник. Пальцы его все ещё сжимали рукоятки. Смяв кусачками трехсекундный химический запал, Миллер швырнул консервную банку в машинный люк немецкого судна. Стивенс метнул в рулевую рубку гранату со взведенным взрывателем. Схватив с быстротой и точностью атакующей кобры обоих автоматчиков, Андреа изо всей силы столкнул их меж собой головами. Все пятеро бросились на палубу. Над немецким судном с грохотом взвился столб дыма, пламени и груда обломков. Вскоре эхо взрыва стихло, слышен был лишь стук «шпандау», стрелявшего вверх до тех пор, пока ленту не заело. Над Эгейским морем вновь воцарилась тишина. Оглушенный двумя взрывами, Мэллори с трудом поднялся с палубы. Ноги ему не повиновались. Он не представлял себе, чтобы взрыв гранаты и двух кусков тола, связанных вместе, мог причинить такие разрушения.

Немецкое судно быстро тонуло. Должно быть, самодельной бомбой, изготовленной Миллером, разворотило днище в дизельном отсеке. Средняя часть судна была в огне. Мэллори представил себе: если над кораблем поднимутся клубы черного дыма, то сюда тотчас прилетят немецкие самолеты-разведчики. Но опасения оказались напрасными. Сухое просмоленное дерево горело почти без дыма. Судно получило сильный крен. Еще несколько секунд, и оно пойдет ко дну. Мэллори успел разглядеть развороченную рулевую рубку и ужаснулся, увидев обезображенный труп лейтенанта, распятый на искореженном штурвале, – жалкое подобие того, что некогда было человеком. Из рубки их собственного каика доносились характерные икающие звуки. Капитан понял, что и Стивенс увидел это жуткое зрелище. В утробе тонущего судна раздался глухой взрыв топливных цистерн. Судно встало на ровный киль. Вот уже и планширь в воде, та шипит, заливая пламя. Несколько мгновений спустя каик уходит ко дну, его стройные мачты скрываются в круговороте пены и радужных пузырей воздуха. И вновь поверхность Эгейского моря стала гладкой и спокойной. Лишь обугленные доски да перевернутый шлем лениво покачивались на ней.

Мэллори заставил себя отвернуться. Осмотрел собственное судно и своих товарищей. Вскочив на ноги, точно зачарованные, Браун и Миллер смотрели туда, где был каик. Стивенс стоял у двери в рубку целый и невредимый. Но лицо его было мертвенно белым. Во время короткой стычки он вел себя молодцом, однако зрелище изувеченного лейтенанта доконало его. У Андреа рассечена щека, течет кровь. Грек с бесстрастным лицом смотрел на двух автоматчиков, лежавших у его ног. Мэллори с сочувствием поглядел на друга.

– Мертвы? – спросил он негромко. Андреа кивнул.

– Да, – угрюмо произнес он. – Я перестарался. Мэллори отвернулся. Из всех, с кем ему доводилось встречаться, Андреа более чем кто-либо был вправе ненавидеть и убивать врагов. И он их убивал. Умело и беспощадно. От его целеустремленности и добросовестности становилось жутко. Но при этом он редко не испытывал угрызений совести; он осуждал себя, считая, что человек не смеет отнимать жизнь другого человека. Он был человеколюбив. Простой, прямодушный, Андреа был не в ладах со своей совестью. Но он был честен перед собой и мудр сердцем. Убивал он, движимый не местью и не ненавистью, не во имя идеи национализма или иных «измов», придуманных себялюбцами, глупцами и мошенниками, дабы внушить воинственные чувства и оправдать убийство миллионов молодых и неопытных людей, не сумевших понять весь ужас и бессмысленность военных действий. Андреа убивал врагов, чтобы могли жить люди достойные.