Боли Брагода не знал. Не знал прежде. Сейчас же все его существо страдало болью. И оттого, что это испытание было ему давно уже не знакомо, порывы высвободиться из нее только еще сильнее ввергали Брагоду в его боль и муку. Он перевел дух. В белый покой проседала земля. Снег впитывал черные пятна тел, стирая их с поблекшего полотна жизни. Брагода, напрягшись, потянул торчащее в нем копье наружу. Содержимое разорванного чрева на минуту забрызгало белизну снега. Но он скоро смыл с себя теплое месиво кишок, перекрасив все в белое.

Брагода лежал, запрокинув голову. Рядом торчал из снега куст сухой мертвой травы. Его тряс ветер. Брагода запел:

Снег хотел перекрасить Брагоду в белое, но обжегся о горячее лицо воина.

Что-то изменилось. Все цвета вокруг оказались вывернутыми наизнанку. Холодное пятно снега расплывалось в красных подтеках. То там, то здесь сквозь них, в бирюзовом мерцании, прорывались мертвые тела. Все ожило в новом обличии и теперь дразнило Брагоду неправдоподобностью. Он был так же неправдоподобен и осознавал это. Песня, оторвавшись от его мертвых губ, звучала уже где-то вне, раскачивая тишину чужим многоголосьем. Внезапно зычный голос трубы оборвал ее, и Брагода увидел распластанного в прыжке Симаргла. Два могучих крыла резали над ним ветер. Волк застыл над Брагодой, накатив на него волну снежной пыли. Тяжелые лапы воткнулись в снег, пробив его до земли, Зверь наклонился, и Брагода обхватил волчью шею руками. Симаргл качнул накатистой грудью, подобрался весь и вытянулся в прыжке. Красное месиво снега уходило вниз, безвозвратно…

Заря обожгла море. У скальных приступов берега оно было еще непроглядно черным, Оракул стоял над самой водой, и его легкие одежды трепал ветер. Оракул был почти неразличим в густом оплыве прибрежного мрака. Шипела на камнях вода — то уходя, то набегая снова.

«Неизвестность — вот, что так воспаляет ум человека, обрекая его на извечный самообман. Даже малое подобие правды, которое он отнял у неизвестности, заставляет его покориться себе. Зачем? И во что верит человек, что он стремится познать? Разве время нашей жизни не дано нам в трех измерениях: то, что очевидно, и то, что неизвестно, разделенное полосой настоящего? Настоящее раскрывает будущее и погребает прошлое. Да и знаем ли мы вообще что-либо кроме своего настоящего?..»

— «Гром небес» готов! — прервал мысли провидца голос подошедшего сотника руян. — Каким ветром нам наполнить его парус?

Оракул, не глядя, поднял с земли камешек, стиснул его в кулаке. Чуть помедлив, разжал ладонь. Камешек оказался белым.

— Ваше ветрило наполнит золотой ветер! — Он усмехнулся своим прежним мыслям и бросил ничего не значащий предмет в воду.

Над заливом стояло утро. Осенние штормы, терзавшие берег, выдохлись мало-помалу, уступив место тревожному предзимнему затишью. Оракул поднимался к храму. На плоском выступе скалы, взметнувшейся над морем, его поджидал первосвятитель Храма. Овар был относительно молод годами для своего положения, и всем своим видом являл скорее хозяина боевого топора, чем хранителя великих таинств Света. Взгляды жрецов встретились, Верховный жрец указал рукой в море. —Там, внизу, дрожал под ветром порфирный лепесток паруса. Овар обернулся.

— Тяжелые времена, Гниль подступает, раболепие духа, мышиное счастье. И что это за вера в жертву, в мертвечину перерожденную?

Оракул ничего не ответил. Порыв ветра разметал его седые пряди.

— Пойдем, все готово, — Ступени приняли тяжелый шаг провидца. Овар еще раз посмотрел на море.

В немых пустотах Храма оседал ранний свет дня. Тяжелые стены из черного дуба, рассвеченные золотой прописью, смыкались под пологом из небесно-голубой слюды. На бледную пустоту жертвенника слюда спускала невесомую ткань мерцающего света. Главный жертвенник — Алатырь, к которому дозволялось прикасаться только Овару, — давно пустовал. Святовит не принимал жертвы. Это не давало покоя верховному жрецу. Овар понимал, что он не только вызволяет знамения божественной воли из немых уст многоликого Арконского идола — его служение идолу было изначально служением народу. Любой из Храмовых старцев без труда мог понимать Святовита. Но повернуть Бога к судьбе народа, или заманить его благосклонность какой-либо уловкой мог только тот, кого выбрал из смертных сам Святовит. А это значило, что Овар не вверял свое богопочитание наивному простодушию боговерца. Нет. Он приправлял свою веру тонкой хитростью, а хитрость мерил скупым расчетом менялы.

— Взгляни, Святовит, на это море. Неуемна его крутая страсть. И не идут корабли к Руяну. Кто ж поплывет?! А нет кораблей — нет и торгов. А нет торгов — нет ржи в Арконе. Оттого и конь твой священный стоит в Храмовом стойле некормленный.

И Святовит верил и унимал демонов пучины, хотя это и давалось ему немалым трудом. Но Овар боялся, что Богу откроется корысть жреца, и теперь, когда Святовит не принимал жертвы, сердце Овара трепетало.

Арконский оракул подал знак жрецам, и они поднесли ему на серебряном мисе внутренности свежезарезанного козленка. Оракул встряхнул блюдо, переместив кровавое месиво раз, другой… Овар неотрывно следил за его действиями, Тугие губы провидца обжигало заклятие. Оно проворачивалось на жерле языка, распаляя едва сдерживаемое дыхание. Оракул закрыл глаза. В этот момент в его сознании стиралась грань между сущим и небытием, и мозг уже поглощал голос будущности. Подчиняясь знаку провидца, жрецы передали ему сосуд пепла с малого жертвенника. Тремя полными горстями он усыпал разметанную требуху и, выдохнув последние слова, обратил себя во внимание. Дымное серебро пепла потянуло из-под себя кровь. Налились густотой пятна. Внезапно лицо оракула побагровело. Блюдо звонко ударило о каменный пол храма.