Тимонин, одетый в трусы и майку, сел на кровати и осмотрел незнакомую комнату. Полумрак. То ли ранний вечер, то ли утро. Дом не городской, стены из тесаного леса, потолок из некрашеных, потемневших от времени досок. Выцветшие фотографии незнакомых людей в самодельных рамках. Пахнет, как в погребе, сыростью и гнилью. В оконное стекло бьются крупные дождевые капли. Видны кусты сирени и золотого шара.

Девяткин, сидя за столом, чистил картошку. Увидав, что Тимонин проснулся и, кажется, пришел в себя, он вытер руки полотенцем, придвинул стул к кровати.

– Что происходит? – спросил Тимонин.

– Все нормально. Ты в безопасности, среди своих.

Девяткин протянул Тимонину руку. Пожатие оказалось слабым, безжизненным.

– Юра? Как ты здесь оказался?

Девяткин вздохнул, не зная с чего начать: с конца, с начала или с середины. Но с чего ни начинай, повествование выйдет долгим и трудным.

– Я приехал в Москву, тебя искать, – сказал Девяткин. – Ты пропал неизвестно где. Вот я и приехал. Выходит, ты ничего не помнишь? Совсем?

– Нет, помню, – покачал головой Тимонин. – Была суббота. Я сидел в своем загородном доме на Рублевке. Кажется, выпивал. С кем-то разговаривал по телефону. А что случилось дальше? Я нажрался до беспамятства? Точно. Я чувствую, что вчера здорово нахрюкался.

– Ты не пил уже двое суток, – ответил Девяткин.

– Где мы находимся?

– В Подмосковье, в избе моей дальней родственницы. Старушка нас пустила на время. Позавчерашней ночью мы с Боковым привезли тебя сюда из Волгограда. Все это время тебе кололи снотворное и всякие лекарства, кормили тебя с ложечки, чтобы ты проспался и пришел в себя. Вчера тебя осмотрел психиатр Вадим Ильич Щеголев, которого я привез сюда из Москвы. Помнишь его? В общем и целом, старик тобой доволен. Он сказал: ты очухаешься не сегодня, так завтра.

Тимонин прижал ладонь к затылку, стал совершать вращательные движения. Затем потянулся к пачке сигарет, прикурил. Девяткин молчал. Ясно, на больную голову Тимонина лучше вываливать сразу всю правду, как кирпичи из мешка. Но по другому нельзя.

– Который сейчас день?

– Двадцать восьмое июля. Первый прохладный и дождливый день за все жаркое лето.

– Июля? – переспросил Тимонин. – Господи. Сколько же времени прошло… Так что же со мной случилось?

– За это время произошло многое. Сейчас из сельпо вернется твой помощник Боков. Он складно умеет рассказывать.

– И он здесь? Так… Ну, пока его нет, ты рассказывай.

Девяткин замялся, стал нервно сосать мизинец.

– Ну, начать с того, что ты был не в себе, пережил сумеречное состояние. За тобой охотился целый отряд наемных убийц, которых наслал Казакевич. Охота неудачная. Как видишь, ты жив, а они… Им не повезло. Затем… Твоя жена Ирина Павловна исчезла неизвестно куда. И вряд ли найдется. По моему глубокому убеждению, ты овдовел. Тоже работа Казакевича. Далее… Казакевич чуть не проглотил весь твой бизнес. Но тут, надеюсь, мы ему сильно помешаем. Уже помешали.

Тимонин застонал, шатнулся на кровати, и, кажется, готов был повалиться на пол. Недокуренная сигарета выпала из руки. Девяткин помог ему лечь на кровать. Сказано многое, остальные порасскажет Боков, когда вернется из магазина.

Утро нового дня Казакевич встретил в рабочем кабинете. На девять он вызвал к себе парикмахера. Тот долго копался, чирикал острыми ножницами, жужжал машинкой и водил бритвой по подбородку. Наконец, покончив со стрижкой, парикмахер подретушировал тональным кремом лицо клиента, замазал синяк, ссадину на скуле и кровоподтек на шее. Казакевич глянул в зеркало, одобрил работу и отслюнявил деньги.

В приемной уже полчаса томился некто Глазун, средних лет толстый шалопай, который тяготился полученным в наследство от папаши состоянием, не зная, как распорядиться деньгами. Женщины Глазуна почти не интересовали, азартные игры он презирал, в бизнесе ничего не смыслил. Войдя в кабинет Казакевича, которого Глазун считал близким другом, он занял кресло хозяина, положил ноги на его рабочий стол.

Казакевич спросил Глазуна, хочет ли тот выпить, решив, что в ранний час тот обязательно откажется от угощения. Но Глазун ни от чего не отказывался. Прикончив полстакана коньяка, Глазун без предисловий объявил, что месяц открыл шикарный клуб для толстяков «Доброе сердце». В клуб уже вступили все столичные знаменитости, страдающие ожирением или склонные к полноте.

– Делай взнос, – сказал Глазун. – Клубную карточку получишь на месте.

– Я не страдаю ожирением, – вяло возразил Казакевич.

– У тебя все впереди.

– Пятьсот баксов хватит? – спросил Казакевич.

– Я что, за милостыней пришел? – Глазун выпятил нижнюю губу. – Ты солидный человек. Не унижай себя.

Казакевич горестно вздохнул. Просто так от этого типа не отделаться. Глазун конченый ипохондрик, отдающий все время восстановлению своего здоровья. Недавно он побывал в Швейцарии и там, в престижной частной клинике, полтора месяца лечился от плоскостопия. Однако титанические усилия врачей и новейшие медицинские технологии не смогли сломить коварную болезнь.

Глазун поправился на тридцать килограммов и вернулся в Москву, разочарованный достижениями современной медицины. Теперь, забыв о плоскостопии, он начал беспощадную войну с собственным весом, перевалившим за полтора центнера. С этой целью организовал клуб «Доброе сердце», куда вошли несколько знакомых толстяков.

– Сам же к нам придешь, станешь просить о помощи, – убеждал Глазун. – А у нас новые методы, китайские…

– Оставь ты эту херню. Хотя, ладно, подавись.

Казакевич выписал чек на тысячу долларов, бросил бумажку на стол. Глазун, поняв, что больше ничего не обломится, забрал чек, допил коньяк и ушел. Казакевич предупредил секретаря, чтобы его ни с кем не соединяли. А если ещё раз явится Глазун, в здание его не пускать, а гнать в три шеи. Секретарша сказала, что в приемной четверть часа ожидает Юрий Иванович Девяткин.

– Приглашай немедленно.

Казакевич подскочил в кресле, побежал к двери, чтобы встретить нежданного гостя. Девяткин выглядел усталым. Казакевич тряхнул его руку, усадил в кресло. Само появление Девяткина было настолько неожиданным, что не сразу нашлись подходящие случаю слова. Казакевич до обеда не брал в рот ни капли спиртного, но сейчас так разволновался, что забыл все свои привычки. Он щедро плеснул в стакан коньяка, выпил содержимое одним глотком.