Впрочем, Иенеке, возможно, и знал, потому что ни разу спросил о нем. И Кеслер, по всей вероятности, знал, потому что он всех о нем спрашивал, причем столь подчеркнутым, столь язвительным тоном, что всем было ясно: случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Вы не знаете, куда делся ваш друг Гейльбут? — спрашивает он Пиннеберга.

— Заболел, — бурчит в ответ Пиннеберг.

— Ай-яй-яй! — злорадствует Кеслер. — Не хотел бы я заболеть такой болезнью!

— А в чем дело? Вам что-нибудь известно? — спрашивает Пиннеберг.

— Мне? Ровным счетом ничего. А что мне должно быть известно?

— Позвольте, вы же сами сказали… Кеслер глубоко оскорблен.

— Мне ровным счетом ничего не известно. Слышал только, его вызывали в отдел личного состава. Получил свои документы, понимаете?

— Вздор! — говорит Пиннеберг и очень внятно бурчит ему вслед: — Идиот!

С чего бы Гейльбуту возвратили документы, с чего бы им увольнять своего лучшего продавца? Глупости. Любого другого, только не Гейльбута.

На следующий день Гейльбута нет как нет.

— Если его и завтра не будет, пойду к нему вечером на квартиру, прямо от Манделя, — говорит Пиннеберг Овечке.

— Сходи, — говорит она.

Но назавтра все разъясняется. Не кто иной, как сам господин Иенеке удостаивает Пиннеберга объяснением.

— Ведь вы как будто были большие друзья с этим самым… Гейльбутом?

— Я и сейчас его друг, — хорохорится Пиннеберг.

— Вот как. А вы знаете, что у него были несколько странные взгляды?

— Странные?..

— Ну да, относительно наготы.

— Да, — нерешительно произносит Пиннеберг. — Он мне что-то об этом рассказывал. Какое-то общество культуры нагого тела,

— Вы в нем тоже состоите?

— Я? Нет.

— Ну естественно, ведь вы женаты. — Господин Иенеке выдерживает паузу. — Так вот, мы были вынуждены уволить его, этого вашего друга Гейльбута. С ним вышла очень некрасивая история.

— Не может быть! — с горячностью восклицает Пиннеберг. — Не верю!

Господин Иенеке только улыбается.

— Дорогой мой Пиннеберг, вы совсем не знаете людей. Это видно хотя бы по тому, как вы обслуживаете покупателей. — И категорически:— Да, очень некрасивая история. Господин Гейльбут публично торговал собственными фотографиями в голом виде.

— Что такое?.. — вскрикивает Пиннеберг. В конце концов он не первый день живет в столице, но еще ни разу не слышал, чтобы кто-либо публично торговал в Берлине собственными фотографиями в голом виде.

— К сожалению, это так, — говорит господин Иенеке. — В конечном счете это делает вам честь, что вы не отрекаетесь от своего друга. Хотя и не свидетельствует в пользу вашего знания людей.

— Я все еще ничего не понимаю, — говорит Пиннеберг, — Публично? В голом виде?..

— И уж от нас, во всяком случае, никто не вправе требовать, чтобы мы держали продавца, чьи фотографии в голом виде ходят по рукам покупателей, а может быть, и покупательниц. При такой характерной внешности — нет, увольте!

И с этими словами господин Иенеке следует дальше, улыбаясь дружески и до некоторой степени даже поощрительно, насколько позволяет дистанция между ним и Пиннебергом.

— Ну что, просветились насчет своего дружка Гейльбута? Порядочная свинья, как я погляжу! Никогда я его терпеть не мог, этого кобеля!

— А я мог, — очень внятно говорит Пиннеберг. — Если вы еще раз в моем присутствии…

Нет, Кеслер не может тут же показать ему красивую фотографию Гейльбута в голом виде, хотя ему и очень хотелось бы видеть, какой эффект это произведет на Пиннеберга. Пиннеберг увидел фотографию несколько позже, тем же утром. Новость произвела фурор не только в отделе готового мужского платья — она давно распространилась по всему заведению: ее, не переставая, обсуждают продавщицы в отделе шелковых чулок — справа — И женских головных уборов — слева; фотография переходит из рук в руки.

Таким путем попадает она и к Пиннебергу, который все утро ломал голову над тем, каким образом Гейльбут мог публично продавать собственные фотографии в голом виде. Оказывается, дело обстоит несколько иначе, до этого он не дошел. Господин Иенеке и прав и не прав. Речь идет о журнале, об одном из тех журналов, о которых никогда толком не знаешь, для чего они существуют, — для пропаганды красоты тела или для разжигания похоти.

На обложке журнала, в овальной рамке, стоит Гейльбут, в воинственной позе, с метательным копьем в руке. Да, это несомненно он. Снимок очень удачный, должно быть, любительский; деиствительно, он прекрасно сложен, сейчас он метнет копье… и, конечно, он абсолютно голый. Что и говорить, очень пикантное ощущение для молоденьких продавщиц, поклонниц Гейльбута, — созерцать его в столь приятной обнаженности! Надо полагать, он не обманул ничьих ожиданий. Но чтоб это вызвало столько волнений…

— Кто же интересуется такими журналами? — спрашивает Пиннеберг у Лаша. — Это еще не повод для увольнения.

— Конечно, опять Кеслер разнюхал, — отвечает Лаш. — Во всяком случае, журнал принес он. И он первый обо всем узнал.

Пиннеберг решает навестить Гейльбута, хотя и не сегодня вечером: сегодня вечером надо еще посоветоваться с Овечкой. Он славный малый, но не такой уж он смелый, наш Пиннеберг; несмотря на дружбу, эта история все же кажется ему несколько щекотливой. Он покупает номер журнала и приносит его Овечке в качестве иллюстрации.

— Разумеется, ты должен сходить, — говорит она. — И не позволяй хаять его в твоем присутствии.

— Как ты его находишь? — с тревожным любопытством спрашивает Пиннеберг, ибо он все-таки чуточку завидует этому мужчине с таким красивым телом.

— Он хорошо сложен, — отвечает фрау Пиннеберг. — А у тебя уже растет брюшко. Руки и ноги у тебя тоже не такие красивые, как у него.

Пиннеберг вконец растерялся.

— Что ты хочешь сказать? По-моему, он просто великолепен. Ты могла бы влюбиться в него?..

— Едва ли. Он для меня темноват. И потом, — она обвививает рукой его шею и с улыбкой глядит на него, — я все еще влюблена в тебя.

— Все еще влюблена? — спрашивает он. — Правда-правда?

— Все еще влюблена, — отвечает она. — Правда-правда. На следующий вечер Пиннеберг действительно заглядывает к Гейльбуту. Тот нимало не смущен.

— Ты в курсе дела, Пиннеберг? Они здорово влипнут С моим увольнением — ведь меня не предупредили. Я подал жалобу в суд по трудовым делам.

— Думаешь выкрутиться?

— Как пить дать. Я выкрутился бы даже в том случае, если бы фотография была напечатана с моего разрешения. А я могу доказать, что это сделано без моего ведома. С меня взятки гладки.

— Ну, а дальше что? Трехмесячный оклад и — пожалуйте в безработные.

— Пиннеберг, дорогой мой, уж я где-нибудь да устроюсь, а не устроюсь — на собственные ноги встану. Уж я-то выкручусь, не пойду толкаться на биржу.

— Я думаю. А возьмешь меня к себе, если заведешь собственное дело?

— Разумеется, Пиннеберг. Тебя первого.

— Без норм?

— Разумеется, без норм! Но вот как ты-то теперь? Тебе теперь туго придется. Выкрутишься один?

— Должен, должен выкрутиться, — уверенно отвечает Пиннеберг, хотя он и не очень в себе уверен. — Как-нибудь обойдется. Последние дни шло совсем недурно. Набрал сто тридцать вперед.

— Ну что же, — говорит Гейльбут. — Возможно, для тебя даже хорошо, что меня не будет.

— Э, нет, с тобою было бы лучше.

А теперь он идет домой, Пиннеберг Иоганнес. Странное дело: поговоришь с Гейльбутом этак с полчасика, и вот уже и говорить не о чем. Пиннеберг действительно очень любит Гейльбута, да и человек он удивительно порядочный, но настоящим другом его не назовешь. Его близость не греет.

Поэтому Пиннеберг не торопится повторить свой визит, больше того, — он вновь решает наведаться к Гейльбуту после того только, как ему непосредственно напоминают о существовании Гейльбута: в магазине говорят, что Гейльбут выиграл процесс против Манделя.

Однако, придя к Гейльбуту, Пиннеберг узнает, что он съехал.