- Проявите же широту, Донат, - сказала она серьезно и строго. - И спишите все это.
Понятия не имею, откуда у нее такие слова взялись.
- Вот, значит, как, - протянул Донат.
- Именно так. отрезала она.
Она явно взяла на себя роль госножи и хозяйки. Совсем как в тот вечер-то так, то эдак.
Значит, тут что-то было!
Донат в раздумье поглядел на меня, потом захлопнул книжечку и заявил:
- Хороню. Можешь идти.
И показал мне на дверь. Но вид у него был отнюдь не обиженный. Наоборот, скорее даже довольный. И, выйдя из конторы.
я не мог отделаться от ощущения, что поведение Амелии пришлось ему по душе.
14
- Мне нужны длинные брюки - пристал я к матери в воскресенье, когда мы с пей заталкивали сырые поленья в нашу печку, выложенную щербатым кафелем. Печка была старая, служила уже почти два десятка лет, ее ненасытное чрево пожирало любые дрова: сухие поленья и свежие сучья, что вдоль, что поперек-с тем же успехом; в конце концов она нагревалась, как "покойник под мышкой". Если другие нсчи, весело потрескивая и попыхивая дымком, вносят в дом уют. то паша развалюха приносила нам одни огорчения и тревоги. Когда мы ее топили, мы всегда ссорились.
- Длинные брюки, говоришь?! насмешливо переспросила мать. - Надень вон тренировочные штаны, они тоже длинные.
Это не штаны! Это отрепья!
- А какие же вашей милости надобно?
Она резко повернулась ко мне и подбоченилась.
- Мне уже шестнадцать! попытался я ее умиротворить и взялся за очередное полено. - И я не могу в выходной показываться на люди в таком виде.
- Тогда сиди дома! Она угрожающе надвинулась на меня, не отрывая глаз от полена в моих руках.
- Вот и буду! - огрызнулся я и сунул дрова в печь.
Тут она завелась: вспомнила и про электричество в Померании, с которою началось "все это дерьмо", - без него, мол, осталась бы там и померла бы на песке от солнечного удара, ну и что? И до того разошлась, что брякиула:
- Выучись сперва чему-нибудь, тогда и брюки будут!
Я смирился, жалея ее и понимая, что она несет чепуху. Не такое было время, чтобы учиться. Время было-любить.
Когда третья охапка дров догорела в печке. осеннее небо над деревней наполнилось гулом моторов - самолеты опять, в который уж раз, летели бомбить Берлин, - и по радио гремела мелодия "Марианки", в нашу компату просочилось слабое подобие тепла.
Мы с матерью начистили полведра картошки-из тех шести центнеров, что числились за нами у Дона га, - протерли ее, выжали сок, наделали лепешек и положили их в духовку. А сверху еще смазали сырым яйцом.
Когда мы поели и наконец-то плотно закрыли дверцу, мать прилегла отдохнуть, и я рассказал ей о том, что Амелия фон Камеке взяла нас под свою защиту и даже одобрила наше воровство. Зря Донат записывал, сколько картошки и свеклы мы унесли, никакого проку ему из этого не вышло; так что при сложившихся теперь отношениях между нами и замком мне никак невозможно показываться на людях в коротких штанах, хотя бы из-за Доната.
Мать моя имела привычку не подавать виду, что поняла. Какое-то время я считал, что она и впрямь туповата, а потому долго и подробно растолковывал ей любой пустяк. Этого-то она и добивалась. Вот и гут-она только вяло проворчала:
- Даже печку и ту переложить некому, никого не дозовешься. Жди-пожди, кто нам длинные брюки предоставит.
И при этом как-то лениво поглядела в окно. Казалось, она вот-вот уснет-чистое притворство с ее стороны.
Я принялся растолковывать:
- Мне до зарезу нужны длинные брюки.
Просто стыдно перед ней, я ведь уже мужчина.
Мать промолчала.
- Не знаю, как и жить без них, - опять принялся я за свое.
После этих слов она повернулась к стенке, и я решил, что мать хочет уснуть. Поэтому я продолжал как можно громче и посвятил мать во все подробности того, что произошло между мной и Амелией.
Выведав таким манером все, что надо, она встала, подошла к печке и, прижав ладони к пояснице, привалилась к ней спиной, а потом вдруг заговорила да так громко, словно хотела, чтобы ее услышали в замке:
- Вот счастье-то привалило все можем брать, сколько душе угодно, даже свеклу, - вот счастье-то!
Мать тихонько рассмеялась-как же, как же, она так рада нашему счастью. И бросила на меня такой взгляд, словно я рассказал ей волшебную сказку о том, как нежданнонегаданно стать богачом, - в этой сказке у тебя сколько хочешь и свеклы, и картошки, и муки. и сала, да только сам ты лежишь с распоротым брюхом на куче навоза.
Мать покачала головой.
И что тебе только в голову лезет!
Я натянул куртку и собрался уйти. Как
была деревенщина, так ею и осталась. И душа у нее заскорузлая, как руки от работы.
Но мать опередила меня, встала на пороге.
схватила за плечи и втолкнула обратно в комнату. Видимо, решила, что если дать мне уйти, то ничего больше не выведаешь.
Голову она сильно откинула назад-не дай бог, еще слезы навернутся да но лицу потекут. Я объявил:
- Я счастлив, что она есть на свете.
Мать пожала плечами: сын есть сын! Она подошла к кровати и вытащила из-под простыни сизое одеяло военного образца, какие выдают только летчикам-чистая шерсть, лишь чуть-чуть толстовато.
Не зря говорят, не водись с дураком, - вздохнула она. - Никогда не догадаешься, какую штуку он выкинет. Да она надсмеется над тобой. Ну вылитый отец. - Намекала на того франта, что расплатился вырезными картинками.
Потом пошла к соседке, поболтала о том о сем, а вернувшись, села за машинку и принялась шить длинные брюки.
Дойдя до второй штанины, она вдруг сказала, как бы ни к кому не обращаясь:
- Занудой твой отец, во всяком случае, не был, - и отстрочила складку . - А с умникамиразумниками с тоски помрешь, - добавила она.
15
Но в понедельник приказчик нарядил ее закладывать свеклу в бурты. Из всех женщин только ее одну. Остальные чинили мешки, сортировали горох или подметали амбар.
На приказчике была новая зеленая шляпа, и все-нашли, что поля у нее до того унылые, что придают ему жалостный вид. Приказчик уже не казался воплощением исконного могущества власти, а смахивал скорее на немощного старика, совершающего воскресную прогулку. И поскольку приказчик сам все это чувствовал, он что ни час менял распоряжения, словно боялся упустить шанс поорать и покомандовать. В тот день он прицепился именно к моей матери и поставил ее к буртам.