Теперь Дездемона уже понимала, почему на улицах гетто всегда было так грязно: городские власти просто не убирали здесь мусор. Белые хозяева домов спокойно взирали на разрушение помещений и продолжали поднимать арендную плату. А однажды Дездемона стала свидетельницей того, как белая продавщица отказалась брать у негритянки деньги. «Положи на прилавок!» — сказала она, не желая прикасаться к чернокожей руке. И тогда, обуянная чувством собственной вины и напичканная проповедями Фарда, Дездемона начала склоняться к его теории. Весь город был захвачен голубоглазыми дьяволами. У греков тоже была старая поговорка: «Рыжая борода и голубые глаза — признаки дьявола». У бабки были карие глаза, но это не меняло дела, потому что у нее были все основания считать себя дьяволом, и она никак не могла это изменить. Зато она могла сделать все от нее зависящее, чтобы это не повторилось. И она отправилась к доктору Филобозяну.

— Но это крайнее средство, Дездемона, — сказал доктор.

— Я должна быть уверена.

— Но ты еще молодая женщина.

— Нет, доктор Фил, — усталым голосом ответила моя бабка. — Мне восемь тысяч четыреста лет.

Двадцать первого ноября 1932 года детройтская «Таймс» вышла с заголовком: «Принесение в жертву человека», после чего была опубликована следующая история: «Сегодня полицией была окружена сотня последователей негритянского культового лидера, арестованного за принесение в жертву человека. Самопровозглашенным царем Ордена ислама стал сорокачетырехлетний Роберт Харрис, проживавший в доме 1429 по Дюбуа-авеню. Его жертвой, которую, по его собственному признанию, он оглушил автомобильной осью, а потом заколол в сердце серебряным ножом, стал его сорокалетний постоялец Джеймс Смит». Этот Харрис, известный как «убийца вуду», в свое время тоже ошивался вокруг мечети № 1 и, вполне возможно, читал «Возвращение утраченных мусульманских наставлений» Фарда, включавших в себя следующий пассаж: «Мусульмане убьют дьявола, потому что они знают, что он — змей, и если они позволят ему жить, то он будет отравлять своим ядом и других». Харрис основал собственный Орден. Он искал белого дьявола, но поскольку такового найти в его округе было сложно, он решил удовлетвориться тем, кто был под рукой.

Через три дня Фард был арестован. На допросах он утверждал, что никогда никому не приказывал приносить в жертву людей, и заявлял, что является «высшим существом на Земле». (По крайней мере, на первом допросе он сказал именно это. Когда несколько месяцев спустя его арестовали вторично, он «признался», согласно заявлению полиции, что «Нация ислама» была не чем иным, как формой рэкета. Он сам изобретал пророчества и создавал свою космогонию для того, чтобы «выжать как можно больше денег».) Как бы там ни было, в результате Фард согласился навсегда покинуть Детройт в обмен на снятие всех обвинений.

Таким образом, мы подходим к маю 1933 года, когда Дездемона прощается с классом мусульманского обучения и общей культуры. Головные платки обрамляют лица, залитые слезами. Девушки толпятся, покрывая Дездемону поцелуями. (Моя бабка будет скучать по ним — она успела их полюбить.) «Моя мама говорила мне, что в плохие времена шелкопряды отказываются прясть шелк, — говорит им Дездемона. — Они делают плохую нить и сплетают плохие коконы». Девушки верят ей и принимаются разглядывать свежевылупившихся гусениц в поисках признаков упадка.

Все полки в Шелковой комнате пусты. Фард Мухаммед передал свои полномочия новому лидеру — брату Кариму, ранее известному под именем Элия Пул, а ныне ставшему Элией Мухаммедом, верховным муллой «Нации ислама». Элия Мухаммед придерживался иного взгляда на экономическое развитие «Нации», собираясь сделать акцент не на одежде, а на недвижимости.

И вот Дездемона спускается к выходу и, добравшись до первого этажа, оглядывается назад. Впервые за все это время она видит, что вход не охраняется «Детьми ислама». Драпировки отдернуты. Дездемона знает, что нужно выходить через черный ход, но ей больше нечего терять, и она направляется вперед. Она приближается к двойным дверям и входит в святая святых.

Первые пятнадцать секунд она стояла неподвижно, пытаясь совместить свои фантазии с реальностью. Она представляла себе парящий купол и разноцветные восточные ковры, а помещение оказалось обычной аудиторией со складными стульями вдоль стен и небольшой эстрадкой. Она безмолвно оглядывалась по сторонам, и в этот момент снова раздался голос:

— Здравствуй, Дездемона.

На пустой сцене на подиуме стоял пророк Фард Мухаммед. Она едва различала его изящный силуэт, в шляпе, поля которой закрывали лицо.

— Тебе не положено входить сюда, — промолвил он. — Но, думаю, сегодня можно сделать исключение.

— Откуда вы знаете мое имя? — выдавила из себя Дездемона, чувствуя, что ее сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

— Ты разве не знаешь? Мне все известно.

Проходя сквозь вентиляционные трубы, голос Фарда Мухаммеда заставлял вибрировать ее солнечное сплетение. Теперь ей казалось, что он пронизывает ее с головы до пят. Все ее тело, до кончиков пальцев, охватила дрожь.

— Как Левти?

Вопрос чуть не сбивает Дездемону с ног. Она теряет дар речи. Ее захлестывает целая волна предположений: откуда Фард мог узнать имя ее мужа? неужто она называла его сестре Ванде? а если ему действительно все известно, значит, и все остальное может оказаться правдой — и его рассказы о голубоглазых дьяволах, и о злом мудреце, и о Матери Плане из Японии, которая уничтожит весь мир и спасет только мусульман. Ужас охватывает Дездемону, но в то же время что-то начинает брезжить в ее памяти, и она понимает, что когда-то уже слышала этот голос…

Фард Мухаммед, сойдя с подиума, спускается со сцены и, продолжая демонстрировать свое всеведение, приближается к Дездемоне.

— По-прежнему занимается нелегальной торговлей спиртным? Тогда его дни сочтены. Лучше бы ему найти себе другое занятие. — Шляпа чуть сдвинута набок, пиджак застегнут на все пуговицы, лицо в тени. Дездемона хочет бежать, но не в силах сдвинуться с места. — А как дети? — спрашивает Фард. — Мильтону, должно быть, уже восемь.

Теперь их разделяет всего десять футов. Сердце Дездемоны бешено колотится, а Фард Мухаммед снимает с головы шляпу. Пророк улыбается.

Надеюсь, вы уже обо всем догадались. Это и вправду Джимми Зизмо.

— О господи!

— Привет, Дездемона.

— Ты!

— А кто же еще?

Она смотрит на него широко открытыми глазами.

— Мы думали, ты умер, Джимми! Утонул в озере. В машине.

— Джимми действительно умер.

— Но ведь это ты. — И тут до Дездемоны доходит весь смысл происходящего, и она разражается бранью. — Почему ты бросил свою жену и дочку? Как тебе не стыдно?

— Я несу ответственность за свой народ.

— За какой народ? За мавров?

— За коренную расу. — Она не может понять, шутит он или говорит всерьез.

— За что ты так не любишь белых? Почему ты называешь их дьяволами?

— А ты посмотри сама. Вот, например, этот город. Эта страна. Разве ты не согласна?

— Везде есть свои дьяволы.

— Особенно в доме на Херлбат-стрит.

Дездемона выдерживает паузу, а потом осторожно спрашивает:

— Что ты имеешь в виду?

Фард, или Зизмо, снова улыбается.

— Мне стало известно многое из тайного.

— Какого тайного?

— Ну, что моя так называемая жена Сурмелина оказалась женщиной с противоестественными аппетитами. А ты и Левти? Tы считаешь, вам удалось обвести меня вокруг пальца?

— Джимми, пожалуйста.

— Не смей меня так называть! Меня зовут иначе.

— Что ты имеешь в виду? Tы же мой свояк.

— Ты меня не знаешь! — кричит пророк. — И никогда не знала! — Потом он немного успокаивается и берет себя в руки: — Tы никогда не знала, кто я такой и откуда взялся. — И с этими словами он проходит мимо моей бабки, открывает двери и окончательно исчезает из нашей жизни.

Дездемона этого уже не видит, но показания свидетелей подтверждают это. Сначала Фард Мухаммед пожимает руки «Детям ислама», и те едва справляются со слезами, когда он с ними прощается. Затем он проходит через толпу, собравшуюся перед мечетью, к своему «крайслеру» и становится на подножку, и присутствовавшие заявляют, что все это время он смотрел лично им в глаза. Женщины рыдают, умоляя его остаться. Фард Мухаммед снимает шляпу и прижимает ее к груди, потом нежно смотрит на собравшихся и произносит: «Не волнуйтесь. Я с вами». Затем он делает широкий жест рукой, как бы охватывая все гетто с его разрушающимися домами, немощеными мостовыми и серым бельем, висящим на веревках.