Субботние вечера у Никсона вселили в меня слишком большие надежды в отношении университетской жизни. Я полагал, а он допускал, что в Беркли я буду дышать атмосферой мыслей, бесед и в некоторой степени учёности, работая, читая и стремясь находить ответы на вопросы, которые отсеются в спорах и беседах. Ничего подобного. Я был сыт вопросами. Мои друзья-англичане никак не могли найти однозначный ответ на множество разнообразных вопросов, которые они обсуждали. Им было всё равно, они наслаждались своими разговорами и не рассчитывали что-нибудь разрешить. Я же воспринимал всё это гораздо серьёзнее. Меня не устраивало то, что повисало в воздухе. Некоторые из этих вопросов, как их и стремился поставить кое-кто из тех англичан, были весьма насущными для меня и даже лично меня касались. Уильям Оуэн пытался приобщить меня к тому анархическому коммунизму, в который он искренно верил всем своим прекрасным существом. Я принимал во внимание его доводы. Другой, ревностный поборник римской католической церкви, напускал на меня старого дядюшку Бурхарда и других иезуитов. Каждая из бесед у Никсона привлекала внимание к какому-либо из вопросов, теоретическому или научному, и ставила их так остро, что они гнали меня в университет с горячим желанием познавать. Что же касается коммунизма или католической церкви, то я разрывался между ними и так и не смог дать себе вразумительного ответа. Иезуиты отступились от меня, и то же самое с негодованием сделал Оуэн, когда я заявил, что решусь на ответ лишь после того, как услышу мнение профессоров и изучу то, что мне предложат в университете по проблемам, на которых основываются те вопросы, что Оксфорд, и Кеймбридж, и Рим не могли разрешить и всё время спорили о них. Уж в Беркли-то конечно знают!

В Беркли не было спорных вопросов. Там была работа, которую нужно было выполнять, знания и навыки, которые следовало приобрести, но там не было места ответам на вопросы. Я, как и мои товарищи по курсу, стал заниматься по индивидуальному плану. Выбор был ограничен, и внутри этих рамок он должен был определяться той специальностью, которой мы должны были овладеть. Мои вопросы были философскими, но я не имел права заниматься философией, очаровавшей меня, до тех пор, пока не пройду большой курс высшей математики, которая меня вовсе не интересовала. Если бы мне позволили заняться философией и таким образом открыть для себя необходимость и связи математики, я бы освоил философию и, возможно, одолел бы и математику, которой мне сейчас не хватает гораздо больше, чем тогогегельянства, которое преподавалось в Беркли. Или, если бы тот преподаватель, который отмахнулся от меня, взял бы на себя труд показать мне отношение математической мысли к теоретической логике, я бы с толком взялся за подготовку уроков. Но никто никогда не вскрывал отношений ни одного из требуемых по программе предметов с теми, что привлекали меня, никто не показал мне отношение того, что я изучал, к чему-либо другому, за исключением, конечно, этого проклятого диплома. Знания были абсолютными, а не относительными, и они были разложены по полочкам, категоричные и независимые. Взаимосвязью знаний и жизни, и даже студенческой жизни пренебрегали, а что касается вопросов, то их задавали преподаватели, а не студенты; и студенты, а не преподаватели отвечали на них ... на экзаменах.

Неизведанное - сфера действия пытливого человека, это поле его жизненной деятельности, и это широкое поле, полное манящих соблазнов. Любознательность заставит и молодого человека, и ребёнка работать над известным, чтобы добраться донеизвестного. Но ведь даже и не предполагалось, что в нас есть хоть сколько-нибудь любопытства или же потенциальной любви к мастерству, учению и достижениям или же исследованиям. И как я сейчас себе это представляю, такое отношение преподавателей было верным для большинства студентов, у которых не было интеллектуальной любознательности. Они хотели, чтобы им было сказано не только то, что им надо выучить, но и то, что им было необходимо хотеть выучить для того, чтобысдать экзамены. То же самое проявлялось и в соображениях, что определяли выбор факультативных занятий. Студенты выбирали предметы и преподавателей по принципу: легкий-трудный, чтобы тратить как можно меньше времени, и всё же "проскочить". Я, как мне кажется, был единственным в своём роде бунтарём. Ближе остальных ко мне были те ребята, которые знали, кем они хотят стать: инженерами, химиками, людьмисвободных профессий или же государственными деятелями. Они пыхтели над тем, что от них требовалось, над изучением того, что казалось ненужным в их будущей деятельности. Они не очень-то понимали меня, да и я их тоже, потому что предпочитал именно те предметы, которые они считали ненужными, заумными, надуманными. Я не говорил им этого, я сам толком того не сознавал, но сейчас думаю, что ещё мальчиком я чувствовал себя в некотором роде великим. Теперь же я не хотел быть великим, теперь мне хотелось познавать.

А то, что мне хотелось узнать, было погребено подо всем этим "университетским хламом", что назывался "делом". Оно не имело ничего общего с тем, что в действительности интересовало нас всех. Выбрав себе тему и начав работать над нейкак над заданием, мы становились перед социально важным вопросом: к какому братству примкнуть. Старшекурсники пытались навязать нам свои решения. Они поступались своим превосходством для того, чтобы завлечь к себе тех из нас, прошлое которых было известным и похвальным. Всё это было выспренным, тайным и исключительным. Я вступил в одно из братств из любопытства. Что же представляли собой эти секреты и тайные обряды? Я прошёл с завязанными глазами церемонию посвящения и обнаружил, что в этом не было ни секретов, ни тайн, а одно лишь притворство и чепуха, и от этого мне стало так противно, что я не стал жить в помещении клуба, предпочитая в течение года открытые двери общежития. Другой важной проблемой в университете был спорт. Мои экс-спортсмены из Оксфорда и Кеймбриджа с их лёгочными и прочими недугами остерегали меня, но это была такая ошибка, которая спасла меня. Вместе с остальными первокурсниками я отправился на спортплощадку, чтобы испытать свои силы в футболе, бейсболе, беге, прыжках и т.п. Захваченный духом, царившим в университете и в группе, я надеялся подать хоть в чем-нибудь какие-либо надежды. О бейсболе мне нечего было и думать. В то время, когда остальные ребята готовились в университет на спортплощадке, я ездил верхом на лошадях. Бегать я научился ещё в военном училище, при первых же пробных забегах первокурсников пробежал сто ярдов менее чем за одиннадцать секунд и был отдан на выучку одному из спортсменов-старшекурсников для тренировок. Показав мне на Гризли-Пик, высокую гору позади университета, он сказал: "Единственное, что тебе нужно - это дыхание и мускулы. Взбирайся на эту гору каждый день в течение года, затем приходи ко мне и тогда посмотрим".