Серебристая пыль с легким хрустом осыпалась со спального мешка, из которого медленно выбирался человек, с трудом напрягая мышцы. Он медленно разматывал бинт, страшась того, что ему придется увидеть. Вместе с марлей оторвался и ноготь. Из другого опухшего пальца сочился гной. Лишь бы не началась гангрена!

Он не верил, что сможет когда-нибудь нормально ходить. Если даже его найдут и отвезут на базу, любой хирург, не колеблясь, ампутирует ему стопу [6]. Он придвинул к себе баночку с мазью из рыбьего жира, обильно смазал ею пальцы и обмотал их куском полотна. Тоскливо глядел на исхудалые, ставшие теперь совсем тощими ноги. Стальные мышцы, которыми он некогда гордился, мышцы лыжника и альпиниста, сделались за четыре месяца дряблыми, исчезли без следа. Суждено ли ему еще когда-нибудь?..

Пронизывающий холод вернул его к действительности. Он осторожно натянул на больную ногу меховой чулок, на другую - лыжный ботинок и, прихрамывая, прошел несколько шагов до стоявших у стены ящиков. Пламя тускло горящей свечи метнулось в сторону, бросая длинные тени на сверкающие белизной обледеневшие стены.

В который уже раз в течение этих нескольких страшных недель - десятый, двадцатый или сотый - он проверял свои запасы? Все еще не терял надежды, что, может быть, проглядел кое-что и обнаружит вдруг хотя бы одну банку мясных консервов. Но, увы, ничего не нашел. Тяжело вздохнув, осторожно налил в примус последние поллитра керосина.

С сожалением глядел, как медленно, бесконечно медленно, словно нехотя, таяли, превращаясь в воду, льдинки и иней, соскребенные [так, хотя и неприлично] со стены. Не ожидая, пока вода закипит, он бросил в нее горсть овсяных хлопьев, помешал, добавил кусок маргарина, быстро, как скряга, погасил примус, а затем и свечу. Жадно стал глотать в темноте чуть теплую, недоваренную кашицу, заедая ее кусочками пеммикана [7] и сухарем. Эта единственная за весь день теплая пища не утоляла голода, однако ничего больше он не мог себе позволить. Прежде чем опять забраться в ставший от мороза твердым спальный мешок, он вновь зажег свечу и записал в блокнот:

"20 апреля 1931 года. У меня осталась только одна свеча. Керосин кончается. Левая стопа распухла, гноится. Неделю назад выкурил последнюю трубку. Сегодня минуло пять месяцев, как я покинул базу, четыре с тех пор, как я остался один. Три недели назад снег завалил все выходы. Сделал меня пленником... Напрасно я пытался пробраться через слой толщиной в несколько метров. Причем много раз. У меня не хватает сил. Один не выберусь из этой западни".

Последние несколько фраз он написал второпях, чтобы сэкономить свет. Писал, сознавая, что делает это не для себя, а для тех, кто, быть может, прибудет сюда с помощью. Но, по-видимому, слишком поздно!

"Не могу примириться с мыслью, что я погребен заживо. Все во мне восстает против этого..." - дописал он наконец.

Перед тем как задуть свечу, он скользнул взглядом по ручному зеркальцу - подарку невесты. Вздрогнул при виде посеребренных преждевременной сединой висков и постаревшего, заросшего густой бородой лица. Только глубоко ввалившиеся глаза говорили о молодости.

Он делал все возможное, чтобы не сдать. Инстинкт самосохранения подсказывал ему во время этих бесконечно долгих дней заключения переставлять ящики, просматривать одежду, прочищать оружие. Десятки ненужных действий были избавлением от преследующих его мыслей, от которых он не мог отвязаться.

- Ог! - громко сказал он себе. - Держись! Твоя невеста не узнала бы тебя, она знает, каким молодцом ты был всегда, и гордилась тобою. Если бы она увидела тебя сейчас, то не поверила бы, что восемь дней назад тебе исполнилось всего двадцать пять лет. Помнила ли она о дне твоего рождения? Будет ли ждать тебя? И как долго? А может быть, выйдет замуж и только иногда будет вспоминать о том, кто "погиб на посту"?

Заиндевелые стены гулким эхом отражали звуки его голоса. Он замолк. Все чаще он ловил себя на том, что говорит громко, подсознательно ощущая потребность нарушить гробовую тишину. Он разговаривал с кухонной посудой, с примусом, упрекал несчастные пальцы за причиняемую ими боль, то называл их ласковыми именами, то бранился.

В полном мраке отчетливее, чем обычно, всплыло дорогое, улыбающееся лицо, каким оно запомнилось ему в момент прощания.

- Клянусь тебе всем, что свято, что уже никогда, никогда больше не отправлюсь ни в какую арктическую экспедицию. Если только... вернусь из нынешней, - добавил он торжественно, как бы давая присягу.

С горечью вспоминал он момент, когда ему сказали: "Беру тебя в Арктику, поедешь с нами". Каким счастливым он почувствовал себя тогда. После долгой ночной беседы Джино Уоткинс [8], завзятый полярник, решил включить его в свою экспедицию, поставившую перед собой смелую цель: основать метеорологическую станцию в самом сердце материковых льдов Гренландии.

- Нашу экспедицию финансируют авиационные компании, ее результатов ожидают гляциологи всего мира. Нас, молодых ученых, упрекают в том, что у нас нет идеалов. Мы ответим им действиями, - постоянно слышал он от Уоткинса.

Часто в его памяти ясно и отчетливо вставало, словно это было лишь вчера, то ясное летнее голубое утро, когда перед форштевнем судна экспедиции "Квест" неожиданно всплыла из тумана ослепительная панорама ледников Гренландии. Как и многие другие молодые люди, он мечтал увидеть эти ледники. Медленно приближались они к фьорду, находившемуся всего в нескольких километрах от Ангмагссалика [так] на восточном побережье острова. В застывшей, похожей на озеро глади отражались высокие, ослепительно белые стены ледников и темный гранит нунатаков [9].

Их было четырнадцать - молодых, здоровых, хорошо тренированных, исполненных страстного желания совершить нечто необыкновенное.

Накануне их отплытия из Лондона вся английская пресса с беспокойством отмечала, что средний возраст участников гренландской экспедиции не достигает и двадцати пяти лет, а ее организатору и руководителю, студенту-геофизику, всего двадцать три года от роду. Это именно он увлек ровесников своим энтузиазмом, своим стремлением разрешить одну из бесчисленных загадок, которые ставит перед человеком крайний Север, своим смелым проектом создать исследовательскую станцию, которая бы действовала не только во время короткого арктического лета, но - впервые в истории - на протяжении всей долгой суровой зимы.

- Увидеть, что происходит во мраке ночи на этих проклятых богом и людьми пустынных просторах! Бросить на алтарь науки плоды ежедневных, регулярных, непрерывных наблюдений и измерений. До сих пор никто еще не делал ничего подобного. Вот задача, достойная человека, наша задача! зажигал всех своим энтузиазмом Уоткинс.

Молодым ученым было достаточно сознания, что еще никто, никогда не добивался цели, которую они поставили теперь перед собой. Они самозабвенно боролись за право принять участие в необычной экспедиции, за предоставление им этой чести.

Желание проникнуть в тайны природы - извечное желание человека. Оно не давало покоя и этим сильным, полным энергии молодым людям. Они отнюдь не были новичками, не лезли, как говорят, напролом. Каждый из них мог похвастать недюжинной спортивной, альпинистской, а некоторые даже полярной закалкой. Огастин Курто - товарищи звали его просто Ог - одолел несколько нелегких вершин в горах канадской Арктики, жил долгое время среди трапперов, постиг трудное, но ценное в каждой арктической экспедиции искусство управлять собачьей упряжкой.

Увлеченные идеей выдающейся полярной экспедиции, они, наверное, удивились бы и почувствовали себя задетыми за живое, если бы кто-либо сказал им, что этот пионерный замысел принадлежит отнюдь не Уоткинсу, а зародился под влиянием проекта профессора Альфреда Вегенера, который уже несколько лет назад начал в Германии кропотливую подготовку к созданию метеорологической станции в самом сердце материковых льдов Гренландии, именуемом в науке датским термином "Инландсис". Вегенер решил организовать две исследовательские станции: "Эст-пойнт" и "Вест-пойнт", на восточном и западном побережье, чтобы получить таким образом полную картину климата этого малоизведанного острова.