– Не волнуйся, Ежи, старый мой соратник! Отцу Эмериху я тебя отчитывать не дам! – И, повернувшись к гостям, сказал со своей мимолетной улыбкой: – Ну мог ли кто подумать, что такие два старика, как Ежи и я, стояли когда-то на стене осажденного Ольштына и целились в наиболее завзятых кшижаков! Гости наши, Ежи, – очень близкие мне люди, можешь им довериться! А ты пока ступай отдохни…

И, не удержавшись, добавил:

– Если прибудет гонец из Нюрнберга, приведите его ко мне хотя бы среди ночи!

Дождавшись, пока отец Доннер выйдет, Коперник заметил удрученно:

– Замучились они со мной… Пока я владею собою – стараюсь поменьше им надоедать… Но это случается так редко… Славный у тебя сынок, Каспер! Все лучшее у вас с Вандой взял…

Збигнев почти с испугом заметил, что глаза отца Миколая засияли каким-то необычайным светом и свет этот внезапно померк.

– Больно, – прошептал каноник и, с трудом сунув руку под подушку, нащупал тряпицу. Но до того, как он поднес ее к лицу, из носа его хлынула густая, темная кровь. – Ганна… Ганнуся! – позвал он жалобно.

– Вот опять он много говорил! – укоризненно сказал, появляясь в дверях, Ежи Доннер. На безмолвный вопрос Збигнева он только недоуменно развел руками. – С минуты на минуту это может произойти… Викарий Эмерих более опытный медик, чем я, однако и он просчитался… Вычислил, что отец Миколай отойдет в лучший мир ко дню своего семидесятилетия, а он после девятнадцатого февраля, хвала господу, живет уже более трех месяцев. На прошлой неделе в его здоровье даже произошло улучшение.

Все это Ежи Доннер говорил, то поднося к лицу больного таз, то осторожно утирая его подбородок. Коперник уже ничего не видел и не слышал.

– Простите, панове, но сегодня я вас больше к нему не допущу! – сказал старик решительно.

Как ни плохо чувствовал себя отец Миколай, но, зная, что к нему из Гданьска будут гости (об эту пору его обязательно навещал Каспер, или Збигнев, или оба они вместе), каноник загодя распорядился, чтобы Збигневу для снятия копии выдали карту Вармии.

Передал ее молодому учителю скорбный старый Войцех.

– Это все, что осталось нам на память от отца Александра Скультетти, – сказал старик. – А ведь какой географ был! А историк!..Да на месте короля Зыгмунта я зубами держался бы за него… Написать историю нашей Пруссии!..Да, пусто, пусто становится вокруг отца Миколая…

– Почему вы говорите о Скультетти «был»? – спросил Збигнев встревоженно. – Разве с отцом Александром что-нибудь стряслось? А я еще пообещал привезти к нему своих лучших учеников…

– Далеко пришлось бы везти… В Рим… Дантышек… (пусть господь простит меня, но даже бискупом называть его не хочется!) Дантышек этот решил оставить отца Миколая и без этого утешения… А как мечтал пан доктор о карте Польши! Об истории Польши! А вот Дантышек вкупе с проклятым Гозиусом взвели на отца Александра какой-то поклеп, бог знает какие обвинения… Хорошо, что у того брат в Риме при папском дворе, удалось оправдаться кое-как… Но в Вармии отцу Александру уже не бывать… Да, пусто, пусто стало вокруг… Радовался отец Миколай на ученика своего Ретика (тот ведь около года у нас прожил), но куда там! Больше лютерцы Ретика сюда не пустят! Они ведь думали, что он, все здесь высмотрев да вычитав, хулу на отца Миколая взведет, а Ретик – ну и храбрый же он человек! – возвеличил в своем писании нашего доктора… Вот и лишили его кафедры в Виттемберге, пришлось ему в Лейпциг перебираться. – Горестно вздохнув, старик замолчал. – Вот тогда-то, как узнал отец Миколай, каким гонениям из-за него подвергли Ретика, и пошла у него во второй раз кровь, – добавил Войцех. – В первый раз, когда это случилось, нам и на ум не могло прийти, что лекарь наш дорогой сам может заболеть… В первый раз у него кровь носом шла без остановки четыре дня подряд, он в лежку тогда слег… Это когда проклятый Дантышек Анну Шиллинг из Фромборка выслал… Да…

Взгляд Войцеха упал на Вацка, и, пожевав губами, старик замолчал.

– Вот еще отец Гизе к нам когда-никогда приезжает, – снова начал он через минуту. – Да ведь недосуг ему – епископство много времени отнимает… Хорошо, что хоть вы собрались навестить отца Миколая… Он ведь нет-нет, да и скажет: «Что же это мальчики мои давно не были?» А мальчикам-то небось самим лет по сорок стукнуло?

– По пятьдесят скоро стукнет, – отозвался Збигнев.

– А что же, Каспер, у тебя сыночек такой молодой? Или постарше есть?

– Была девочка… умерла… – ответил Каспер и, обхватив Вацка за плечи, вышел из каморки старого слуги.

Первая девочка до того походила на Ванду, что он до сих пор не может успокоиться после этой утраты.

С трудом протащив сверток карты в низенькую дверь, за ними следом двинулся и Збигнев.

В коридоре Вацек остановился.

– Отец, – начал он смущенно, – кто это… Отец, Анна Шиллинг – это Ганнуся и есть?

Збигнев укоризненно покачал головой и приложил палец к губам.

Возможно, Каспер не заметил этого жеста, а возможно – и заметил, только он сказал:

– Почему-то считается, что детям или вот таким отрокам не следует говорить о любви. А слышат они постоянно от близких, от учителей, от наставников о войнах, об осадах крепостей, об открывателях новых земель, об уничтожении диких племен, о великих людях древности… Эх, не умею я красно говорить, ты бы, Збышек, изложил все это лучше, чем я… Но ведь у этих самых великих людей древности, у этих военачальников и мореплавателей были матери, сестры, жены, невесты. Они-то и помогали им жить, творить, воевать…

– Ну, воевать они, наверно, мешали, – заметил Збигнев с улыбкой.

Но Каспер продолжал, не обратив внимания на его слова:

– Вот полюбит в первый раз такой вот Вацек, или Анджей, или Генюсь чистой, светлой любовью, а из книг да из песен он уже знает, что такой-то рыцарь в честь своей возлюбленной убил столько-то людей на турнире, а такой-то с ее именем на устах раскроил голову врагу, а еще третий, захватив дикий остров и уничтожив всё его население, назвал остров именем своей дамы… А еще какой-то, взобравшись по веревочной лестнице в светелку к своей даме, выкрал ее насильно, перекинул, как дикий татарин, через седло, так что золотые ее волосы мели дорожную пыль… А Вацку или Генюсю хочется только с обожанием смотреть на свою любимую да разве что подол ее платья целовать… И решает он, начитавшись этих романов, что любовь его детская и смешная и что сам он человек нестоящий… А ведь это настоящая любовь и есть… Надо, надо юношам нашим рассказывать о настоящей любви!.. Учить их настоящей любви!

Вацек как завороженный смотрел на отца. Таким красивым он никогда еще его не видел…

– Ты спросил, сынок: «Анна Шиллинг – это и есть Ганнуся»? Да, так называл ее Учитель. А все слуги во Фромборке и окрестные хлопы прозвали ее божьим ангелом.

Заботу о больном поделили между собой Ежи Доннер, старый Войцех, отец Фабиан Эмерих и свояк отца Миколая – Левше, которого Коперник, не в силах справляться с делами, уже давно попросил себе в помощники. Левше и предстояло наследовать по нем каноникат.

Напрасно Збигнева беспокоило, что у постели тяжелобольного суетится слишком много народу: гостям из Гданьска тоже нашлось дело. И отец Ежи, и Войцех, и отец Эмерих были люди в возрасте, они с трудом могли приподнимать тяжелого, тучного отца Миколая, когда тому нужно было оправить постель. «Молодой Левше» тоже не был уже таким молодым, но все же лет на десять моложе гданьщан. Но, как человек кабинетный, всю жизнь свою проведший в четырех стенах, он по слабости здоровья был плохим помощником.

Збигнев же и Каспер легко и ловко приподнимали больного, а когда отцу Миколаю становилось немного лучше, сделав из рук скамеечку, подносили его к окну и давали полюбоваться на звезды.

Правда, застав как-то вечером всех троих у окна, отец Эмерих строго отчитал моряка и Учителя за то, что они, не знающие законов медицины, тревожат отца Миколая, перенося его с места на место, и не дают якобы зажить небольшому, лопнувшему у него в мозгу кровеносному сосуду, а это может задержать окончательное выздоровление.