2

По монастырским стогнам гуляла малоснежная вьялица. Распустив свои редкие космы, шало носилась над землей, свистела в звоннице, раскачивая веревки колоколов, возносила снежный прах над крестами и, снова слетая к голой земле, разметывала черные головешки кострищ. Насквозь продувало ветром спешно прилаженные к церковным и келейным стенам, к строениям различных служб и амбарам жалкие жилища, сараюшки, хлевушки, лубяные шалаши сбежавшихся в монастырь и скопившихся тут окрестных крестьян. Некоторым из них вообще негде было приютиться, и, закутавшись в дерюгу и овчины, они, оглушенные несчастьем, потерянно бродили по монастырю, пока хватало сил. Уже почти четыре месяца держался в осаде монастырь. И никто из его защитников не ведал, сколько еще испытывать свою волю, претерпевать лишения, хвори, голод, стужу. Смерть нещадно косила людей. И не только на боевых вылазках, но и тут, в самих стенах. Изможденные и обессилевшие иереи не успевали отпевать и хоронить усопших. Не смолкая, разносилось по монастырю унылое заупокойное пение. Тощие одичавшие собаки кружили вокруг сооруженных из луба и рогож прикрытий и навесов, где лежали умирающие, от которых несло нестерпимой вонью гниения. За то, чтобы выкопать могилу, доброхоты сначала брали по рублю, а потом и от пяти отказывались. С большим трудом соборным старцам удалось уговорить монастырских слуг вывезти из обители и бросить в ров громадный ворох смрадной одежды и тряпья покойных, еле уместившийся на десятках дровней. Даже все изведавшие, закаленные воины, видя это, падали духом. И все-таки монастырь не сдавался. Выйдя из своей кельи в снежную завируху, келарь Авраамий Палицын под напором ветра, срывающего одежду, попятился было назад, но тут же сурово упрекнул себя: негоже отсиживаться в тепле, когда дел невпроворот и за братией глаз да глаз нужен. Был Авраамий привычен к напастям, никогда не терялся, в любых передрягах его не покидали самообладание и расчетливость. Многого когда-то хотел Авраамий, на многое замахивался, но, обладая хватким умом и вельми изворотливым нравом, не всегда мог употребить их себе на пользу: непомерные строптивость и алчность подводили его. В миру Аверкий Иванович - он, выходец из детей боярских, когда-то достиг, как ему мнилось, вожделенного верха: стал воеводой. Правда, воеводствовать довелось в захудалом городишке Коле на холодном и пустынном лапландском берегу, но и такая власть поначалу тешила его, приметно выделяя из ряда простых смертных. Иной бы и довольствовался этим, однако Палицын захотел большего. Приехав в Москву с пушниной да семгой для царского двора и увидев боярское величие, он с корыстным расчетом ввязался в заговор Шуйских, успешно строивших козни против государева правителя Бориса Годунова и потому старавшихся расстроить брак его сестры Ирины с царствующим тогда блаженным Федором. Годунову удалось раскрыть заговор, и Палицын оказался на Соловках, был насильно пострижен в монахи. Не теряя времени даром, неофит обложилси книгами. Сам увлекся сочинительством, писал вирши. Белыми ночами подолгу бродил он вокруг возводимых тогда из могучих серых валунов стен монастыря или сидел в глубоком забытьи на плоском пустынном берегу моря среди непривычно низкорослых корявых березок. Старался отвыкнуть от житейской суеты,, усмирить дух. Непосильным оказалось сие бремя! Не принимала душа монашеского отторжения. Но, видно, благоволила судьба к Авраамию. Когда к власти пришел Василий Шуйский, ему напомнили про изганника. И вот уже почти год Авраамий ведает хозяйством самого именитого на Руси Сергиева монастыря, тут он второе лицо после настоятеля - архимандрита. Отворачивая лицо от хлестких порывов ветра, Авраамий добрался до паперти Успенского собора. Здесь теснилось несколько подвод с покойными. Неуклюже, красными от стужи руками монахи сгружали закоченевшие трупы, уносили в притвор. Авраамий вошел вслед за ними. Перед мерцающим золотом огромным резным иконостасом, под .медными литыми Паникадилами, свисающими со сводов, по всей обширной площади собора плотно лежали мертвые тела. Проникая неведомо откуда, снежная, пыльца сыпалась и роилась вокруг, блистая в мягком отсвете подрагивающих свечей. Несмортя на то, что свечей было множество, их огонь был неярок, полусумрак не позволял разглядеть покойных каждого на особицу, да Авраамий и не испытывал в этом надобности. Он знал, что все это тела убитых накануне монастырских слуг, крестьян и стрельцов, сделавших вылазку за дровами в рощу у Мишутинского оврага и столкнувшихся с литовскими ротами Сапеги. Более сорока человек полегло в роще из-за нескольких вязанок хвороста. - Доколе терпети? - плачуще спросил подошедший к Палицыну молоденький монах с ввалившимися щеками и укоризненными страдальческими глазами, в рваном овчинном кожухе поверх рясы.- Обильной кровию платим за проклятые дрова. Стоят ли они сего? - Бог испытывает ны,- с апостольским смирением в голосе ответил Авраамий.Терпи, отрок, и воздается за муки твои. - Слаб яз, не стерпети ми. Утресь вот чадо малое из шалашика захотел вытащити, заледенело, в хрупкое скло превратилося. Взял его за ручонку, она и отвались... Богу ли такое не узрети? - Все он зрит. И тяжельше ему, нежели нам грешным. Но не отвратимся от страдальческого лика его. - Оконничник Наум с ними по дрова ходил, - кивнул головой монах на покойников. - Переметнулся к Сапеге, жив остался. Неужто мы мертвые богу надобны? - Грех, грех велий смятенье в душе гнездити, - повысил голос Палицын.- Мы все зарок приняли: не отдати на поругание святыни наши. На вере Русь держится. Льзя ли в шатании быти с зароком-то? Преступити его обесчестить божью обитель, оставить без бога отчую землю? Смерть наша - не конец наш, конец наш - измена! - Чую правду твою, отче, да не могу с собой совладати. - Денно и нощно повторяй и, повторяя, вникай в сие, отрок: "Надежда наша и упование - святая живоначальная троица, нерушимая же стена наша, заступничество и покров - пренепорочная владычица и присно дева Мария, помощники же наши и ходатаи пред богом за нас - преподобные отцы наши, великие чудотворцы Сергий и Никон!" Ступай же немедля в Троицкий храм, пади перед покоящимся там прахом Сергия, молись... Наставляя растерянного клирика, Авраамий уверял себя в том, что не просто спасает заблудшую душу, а свершает очередной подвиг во имя православной церкви. Он уже немало числил за собой таких подвигов, каждый цепко держал в памяти на счастливый случай, когда все они должны будут окупиться вящей славой и почетом. Ничтоже сумняшеся, мысленно видел себя в сонме попавших в жития святых, заносил себя на эту вечную скрижаль бессмертных и потому старался, чтобы ни один его даже малый благой поступок не канул бесследно, чтобы все могли узнать, как бодро и стойко смиренный келарь переносит тяготы и бедствия, противостоит врагу, воодушевляет упавших духом. Где бы еще он мог так отличиться, как на своем новом поприще, на виду страждущих и обездоленных, среди мора и мучений, в окружении врага? Ему было за шестьдесят, но еще не одряхлело его жилистое закаленное тело, уверенны и точны были движения, легок шаг. Узкогрудый, но статный, со смуглым строгим лицом, твердым взглядом и чистейшей белизны бородой, он казался сошедшим с иконы святым, .что и помыслить не может о чем-то плотском. Его умение убеждать и говорить складно и велемудро вызывали благоговейный трепет, и не находилось человека, кто бы мог заподозрить, что, радея за общее дело, Авраамий больше всего печется о своем величии и порой даже любуется тем, как властно и легко подчиняет себе людей. Ничего в монастыре не предпринималось без его ведома. И мягкий по натуре архимандрит Иосаф, и осадные воеводы, присланные Шуйским князь Григорий Борисович Долгоруков-Роща и совсем молодой Алексей Иванович Голохвастов, которых Авраамий тайно стравливал, а прилюдно умиротворял, были покорены его страстными речами и вместе с тем его радением. Разбушевавшийся с утра ветер затихал. Обойдя хозяйственные постройки, житницы и амбары, задержавшись в пекарне, где в четырех огромных квашнях поспевало для новой выпечки тесто, Авраамий с поспешающим за ним дьяконом и левого клироса головщиком Гурием Шишкиным вышли на подворье на колокольный звон. Гремел осадный колокол. Угодливый верткий Гурий, донося Авраамию о подслушанных разговорах в монашеских кельях, оборвал себя на полуслове. Казавшееся вымершим монастырское подворье сразу наполнилось людьми. У собора святой Троицы выстраивалась конница. Авраамтш увидел, как чуть в стороне от нее пытался сесть в седло, с трудом поднимая распухшую, обмотанную тряпьем раненую ногу, знаменитый Ананий Селевин, приведший однажды в крепость шестнадцать пленных. Ему помогал глухонемой поляк Мартьяш, который перешел на сторону осажденных, не в силах вынести непрестанных насмешек сапежинцев. Ананий и он стали неразлучными друзьями и сражались обычно на пару. Метко стрелявший из лука Мартьяш всегда надежно прикрывал стремившегося в самую гущу схватки Селевина. Наконец-то Мартьяшу удалось подсадить друга, и они вместе присоединились к рати. В завихрениях снежной пыли с привычным кличем: "Сергий! Сергий!.." ратники двинулись за ворота под перекрестный бесприцельный огонь пушек, на широкое Клементьевское поле, навстречу налетчикам Сапеги и Лисовского. Поднявшись на острожную стену, с которой начали палить затинные пищали, подавляя вражеские пушки-тюфяки, укрытые за турами, Пали-цын видел все как на ладони. Среди польских всадников он на сей раз не приметил Сапеги, зато отчаянный рубака Лисовский, как всегда, мчался впереди. Истинный бес: намедни был дважды ранен в лицо, стрела монастырского слуги Пимена Тененева чуть не угодила ему в левый глаз, а на прошлой вылазке Ананий Селевин стрелой же окровавил ему висок и прошил ухо, но Лисовский не пропускал ни одной схватки. Битва была недолгой, врагам снова не удалось взять монастырских ратников на испуг. Сшиблись конники и разъехались, только отдельные удальцы продолжали биться. Лисовскому очень хотелось посчитаться с Ананием. Сбросив шлем и сорвав с головы мешающую повязку, он пришпоривал взмыленного коня и вместе со своими казаками стремился отрезать путь назад посрамившему его простому ратнику. Трудно пришлось Селевину, неожиданно оказавшемуся в одиночестве и теснимому врагами, загоняющими его в кустарник. Казалось, конец пришел: в раненую ногу внезапно угодило копье и раздробило колено. Скривившись от боли, он остановил коня и обреченно поджидал Лисовского с казаками. Но вот упал один из всадников, следом другой, у третьего с пронзительным ржанием рухнул конь. Это без промаха стрелял, выручая друга, затаившийся в кустарнике Мартьяш, быстро посылая стрелу за стрелой. Но тут же краем глаза он вдруг углядел, как Ананий стал клониться набок. Не доскакав до падающего Селевина, Лисовский остановил своего скакуна: добивать лежачих он считал ниже шляхетского достоинства. Уже в сумерках дотащил до ворот потерявшего сознание от нестерпимой боли Анания расторопный и верный Мартьяш. Авраамий навестил умирающего. Молча, недвижно постоял над ним, вглядываясь в смертельную белизну изможденного, с жиденьким пухом юношеской бородки лица, которое уже не выражало никаких страстей и было ангельски умиротворенно. По совести жил человек и безгреховно отходил в иной мир. Что-то тревожно знакомое почудилось келарю в этом спокойном лике, увенчанном ореолом мягкого света зажженной в головах свечи. Придя ночью в пустынный Троицкий собор, Авраамий долго созерцал помещенную в центре богатого иконостаса светозарную "Троицу" незабвенного мниха-изографа Андрея Рублева. Она празднично сияла в золотом окладе с каменьями, подаренном Годуновым. Как и все в монастыре, келарь особо почитал эту икону, но связывал с ней свое, затаенное. Согласно древней легенде, трое ангелов в облике крылатых божественных юношей, изображенных Рублевым, зримо явились под сенью мамврийского дуба пред очами старца, имя которого было Авраам, и это совпадение Палицын считал для себя вещим знаком. Мнилось, что самой судьбой ему уготовано свершить что-то дивное, как довелось это Сергию Радонежскому, направившему и благословившему Дмитрия Донского на великий ратный подвиг. "Сергий! Сергий!" Сколько надежды, веры и очистительного воодушевления было в этом кличе! И, вдохновленный светлым обликом страстотерпца-подвижника, посвятил ему Рублев свою "Троицу", своих прекрасных ангелов. Но теперь смущали они душу Авраамия. Где та просветленность, чистота, сострадательная доброта, благоговейность, что выражали ангельские лики на иконе, в нем самом? И будто снова донесся до слуха угодливый шепоток верного льстеца и пройдохи Гурия Шишкина, которому он посулил место казначея: - Возок готов, лошади впряжены. Коли государь на Москву для совета призывает, грех ослушатися, надобно ехати. И отец Иосаф благословляет. А яз отсель отписывати буду обо всем. В добрый путь!.. Ишь и снег-то вдруг повалил - на удачу, на прибыток... Для кого меч, а для Авраамия слово божье оружие. И, видно, сие его оружие ныне не в Троице, а на Москве нужнее. Всякому - свое. Кто прост, подобно Ананию Селевину, тому и жить и умирать просто. Отходит воин, аки чадо малое, с непорочной совестью, ибо все его доблести от неискушенности, от неведения, и венец мученический для него - венец благодати, богом ниспосланный. Простота удовольствуется нехитрым утешением. Мудрому же указана иная стезя, понеже мудрый, мыслил Палицын, поступается малым ради великого, и что для иного грех - для него пыль мимолетная. И вовсе не избранным рек Давид: "Любящий неправду ненавидит душу свою". Когда вокруг смерть, лихоимство, опустошение, неправедность, поневоле приходится лукавить да изворачиваться, дабы преодолеть все напасти, перешагнуть через них, устоять и тем достичь высшей цели. Потому Араамий не почел за преступление или предательство свое намерение втайне покинуть защитников монастыря, а смерть Селевина мнилась ему как бы предопределенной свыше: непорочность погибшего во славу божию сама по себе окупает всю греховносто избранных. И кто же, опричь избранных, поведает свету о страстях человечьих? Уже слагались в голове сурово скорбные вирши. Простившись с иконой, Авраамий в задумчивости отводил от нее взыскующий взгляд. Но что это? Вдруг померещилось, что языкастое пламя охватило икону и, словно оживая, затрепетали в огне, исказились лики ангелов. Оглянувшись, Авраамий суеверно перекрестился. Но снова закаменела душа, когда он под ночным снегопадом у неслышно распахнувшихся ворот садился в возок.