5

Четыре лошаденки натужливо тянули пушку с обгоревшим станком, к которому все же было прилажено злополучное колесо. Лошаденки были неказистые, пашенные, но выносливости им не занимать. Да и мужики усердно помогали им, подталкивая и подпирая станок руками и плечами на всех ухабах и рытвинах. Чуть ли не на каждом привале прибивались к путникам новые люди. Гаврюха поглядывал на всех соколом, важничал, из робкого бобыля сразу превратившись в хлопотливого справника, став первым подручником Кузьмы. Он договаривался о ночлеге в деревеньках, добывал корм для лошадей и ставил караульщиков у пушки во время отдыха. После того как он спас Кузьму, Гаврюха ни на час не забывал выставлять себя героем, его распирало от возбуждения, которое изводило бобыля, словно чесотка, и он много и охотно краснобайствовал о своем подвиге. Коротконогий, нескладный, взъерошенный, как воробьишко, с красным шмыгающим носом на заморенном личике и жалким серым пушком вместо бороды, Гаврюха теперь казался себе то отчаянным ладным удальцом, то о всех делах искушенным и притомленным от важных забот степенным мужем. И уже в который раз доносился его бойкий говорок от привального костра: - Токмо, ребятушки, поганые лисовчики учинили поджог и кинулися от греха подальше к своим конягам, я сзаду, из-под лесу-то, где сидел в засаде,шасть к стогу. Дымища, аки в посаде на большом пожаре, и меня за дымом не видать. Подбег к Миничу, а он уже вяленой, на дуле обвис, не шелохнется, готов к смертушке. А пушка-то вот-вот изрыгнет. Эх, смекаю, была не была, себя вовсе не жаль, а за други своя потщуся. Хвать топором, - он-то завсегда при мне,- по вервию! Ослобонил Минича. А он ликом в стерню кувырк и - никакого акафисту. Тут мне, ребятушки, и узналося, каково сомлевшую плоть по рыхлятине тащить! Не чаял я в себе такой великой силищи. На погляд-то я, может, и слабенек, а не замай - со всяким управлюся! Тащу резво, извалялся весь, да и Минич стал не краше. Ровно два земляных кома к лесу-то подвалилися. А я радешенек - экая сила во мне оказалася, ведать не ведал... - Ловок! - одобряли Гаврюху мужики и тут же подковыривали: - А где ж ты ране был со своей силой, егда Кузьму полоняли? - В засаде ж, толкую, сидел, лошадь Минича стерег. Куды ж ему без лошади? - Ну заяц! - смеялись мужики, когда Гаврюха, не теряя достоинства, отходил от них. Кузьма все это время был молчалив как никогда. Седые пряди в одночасье означились в его бороде, лицо оставалось хворобно смурным и скорбным. Он никак не мог избавиться от тяжких дум, сызнова переживая схватку с казаками Лисовского, свою несостоявшуюся казнь и свои злоключения на пару с Гаврюхой... В наступающих сумерках дождь хлестал как из ведра. Они слышали крики стрельцов, искавших Микулина на дороге, но, обессиленные, не могли отозваться. Отдышавшись, Гаврюха нарубил под дождем елового лапника, устроил шалаш, и уже ничего больше не было до самой зари, кроме долгого тяжелого забытья. Напрасно призывно взбрыкивал, стучал копытами и всхрапывал привязанный к березе забытый конек, страшась лесных шорохов. Утром выструганными наспех копалками Кузьма с Гаврюхой отрыли могилу на окрайке поля близ дороги. Тут и углядел их в полдень отъехавший от обоза на розыски старик Ерофей Подеев. Телега у него была порожняя, потому как свой груз он перевалил другим, и уже втроем мужики сноровисто свезли к яме закинутых в кусты мертвецов и даже съездили за телом несчастного гонца, которому не суждено было доставить до неведомой любушки нежного послания. Выше черного люда ставил себя Микулин при жизни, лег рядом с ним по смерти. Похоронив всех, мужики перекрестились у свежего глинистого холма, вспоминая отходную молитву и умиротворяя души тем, что по-людски исполнили христианский долг, повздыхали молча и надели шапки, - Ну, Минич, пора ехать,- сказал Гаврюха, подводя к Кузьме его конька. - А пушка? - Наша ли печаль! - Чья же? Мы за нее ныне в ответе. Ночь еще тут переспим да и за колесо примемся. Такое добро грех оставлять, коль в нем большая нужда у войска. - Так то у войска! Нам и своих мук достанет. - Ступай, я тебя не держу,- чуть ли не шепотом досадливо молвил Кузьма и отвернулся от Гаврюхи. С хрипом и стонами, надрывая жилы, обливаясь едучим потом, до колен увязая в земле и беспрерывно понукая двух запряженных лошадей, они пытались выкатить тяжелую пушку на дорогу. Но сил не хватило. Пришлось искать в окрестностях подмогу. Через день к ним стали прибиваться крестьяне. Они сразу угадывали старшего, подходили к Кузьме, кланялись ему в пояс и вопрошали: - В каки пределы путь держите? - В православны, - отвечал осторожный Кузьма. - Знамо, в православны. С которыми супротивниками воевати-то собираетеся? - Ни с которыми. Не ратники мы. - А тады пушку пошто тянете? Неспроста небось? Для надобности, чай? - Для надобности. - Вот и мы глядим, для бранного дела. А ныне-то народишко все к Скопину гребется, и вы, верно, туды. - Куды люди, туды и мы. - Вишь, по пути нам. Не примете ли к себе? - А пошто вы домишки свои кинули? - Извели нас тушинские злодеи. Поначалу-то с добром, а ныне-то с колом. Не уймешь. Все зорят. И уж до женок наших добралися. Глумятся пакостники. Без конца от них порча и грех. Доколь сносить лихо? Вот и порешили заедино их наказати... Так мало-помалу набиралась мужицкая рать. И пришлось Кузьме поневоле быть и за покровителя, и за судию, и за воеводу.

6

- Не чады малые по кустам хорониться, - говорил Кузьма, объясняя Пожарскому, почему он с мужиками не устрашился вступить в сечу. - Токмо услыхали, дорогой идучи, как тут каша заварилася, смекнули: впрямь наши с ворогом схлестнули-ся. Отловили воровского утеклеца, выведали про все и мешкать уж не стали... Не упуская из виду горохом рассыпавшуюся по лощинам погоню, князь испытующе поглядывал с седла на храброго вожака мужиков - в потрепанном сукмане и разбитых сапогах, но, несмотря на эту явную убогость, говорящего с ним безо всякого уничижения, словно равный с равным. Вставший возле Кузьмы Фотинка, казалось, совсем забыл про княжью службу и, глядя родичу в рот, радостными кивками сопровождал каждое его слово. - Сам-то ране в сечах бывал? - спросил Пожарский. - Доводилося. Хаживал с войском при обозе. - При обозе? И потщился на дерзкую вылазку! Рать вести - не с лошадьми управляться. - - Вестимо. Да не боги горшки обжигают. Нужда всему учит. Пожарский любил прямоту. Но, чего греха таить, в крови у него было повелевать простым людом или же снисходительно покровительствовать ему. И то, что в голосе мужика он вовсе не уловил робости перед его воеводским превосходством, коробило. Как и все государевы военачальники, князь был уверен, что мужики никудышные ратники и что им по разумению лишь свои мужицкие дела. Их сермяжные рати могли ломить только множеством, с конницею же и вовсе не тягались, в страхе рассеиваясь при одном ее появлении. А тут жалкая кучка пеших скитальцев чуть ли не безоружно дерзнула наскочить на лютых казаков Салькова. Не будь успеха у Пожарского, не миновать бы мужикам верной погибели. Разумеют ли о том? Еще гремело и вихрилось кругом, еще не смолкли суматошный топот копыт, звон клинков и яростные вскрики, а беспечные мужики уже успокоились, похваляются друг перед дружкой, пересмешничают, обхаживают залетевших аргамаков, дреколье свое на телегу закидывают, один вон онучи перематывает. Унял раздражение Пожарский, и его досады как не бывало: неужто мужицкую простоту принимать за гордыню, а неискушенность - за умаление его чести? Словно очищенный этой мыслью, князь по-иному взглянул на стоявшего перед ним мужика: строгая складка поперек широкого лба, печаль умудренности в глазах, серебряные нити в густой бороде - такой много изведал и духом крепок. Но тут же приметив, как светло и преданно взирает на родича Фотинка, Пожарский не без ревности подумал, что никакие высокие чины и заслуги не могут дать власти сильнее, чем власть чистого сердца. Князь был незлобив, но сутяжная царская служба приучила его никому не доверять сразу. Вроде бы чем-то еще смущенный Дмитрий Михайлович легко спрыгнул с коня и, ведя его в поводу, направился к пушке. - Отколь сия громобойница у вас? Кузьма кратко поведал. Слушая рассказ, Пожарский похмуривался, но к мужицкому вожаку проникся уже нескрываемым уважением. - Пущай и молвлено: злато плавится огнем, а человек напастями, - раздумно изрек он,- все напасти истинного мужа крепят. Хвала тебе... Он затруднился продолжить, не зная имени ратника, но проворный Фотинка вовремя подсказал: - Кузьма Минич. - Хвала тебе, Кузьма, по-ратному долг свой справил. Истомленное осунувшееся лицо Кузьмы просветлело, складка на лбу разгладилась, и сразу стало видно, что он еще вовсе не стар и полон сил. - Бог тебя храни за доброе слово, воевода, - молвил Кузьма.- Да ведь не в одиночку я пушку сберег - все мужики, что со мною были, и на большее горазды, скорее бы токмо воров угомонить. - Аник своих по домам отпусти, вожатай, - снова с усмешкой глянул на мирно копошившуюся мужицкую ватагу Пожарский.- Не годны они для боя, едина обуза и помеха, задаром головы положат. А пушку, почитай, ты до места доставил. Князь вскочил на коня, тронул поводья, но, задержавшись, перегнулся с седла к Кузьме. - Тебя-то я взял бы с собою. Вижу, к ратному делу способен. - Куды уж нам! - не без горечи отозвался Кузьма, видимо обиженный за своих мужиков. - Эх, дядя,- с досадой вздохнул Фотинка, как только Пожарский отъехал,вместях бы пребывали, легка у князя служба, не забижат. - Тятьку-то не сыскал? - перевел разговор Кузьма, как бы укоряя племянника. Но на круглом лице детины была такая простодушная участливость, что у Кузьмы пропала охота попрекать его, и уже мягче он сказал: - У всякого наособицу удел, Фотинушка. И мне не след метаться, обоз свой надобно догонять. А ты, знать, скривил. - Дак само так вышло. Обыскался я тятьку, а он ровно в воду канул. Князь мне посулил пособить, с тем и служу у него. - Мамку не повестил? - Чего уж! Гли, жив-здоров я. - Молодо-зелено,- покачал головой Кузьма.- С тобой, молодец, хватишь лиха. Видно, мне за тебя перед сестрой ответ держать. Семь бед - един ответ. - Дак ты уж порадей, дядя. А мне впусте, без тятьки зазорно в обрат пускаться... Фотинка соколом взлетел на своего коня и, по-разбойничьи свистнув, поспешил вслед за князем. Кузьма устало приклонился к пушечному колесу.